И обонял Господь приятное благоухание

Шессе Жак

X

Эти события произошли сорок три года назад, летом 1960 года, и я всегда возвращаюсь к ним, когда мне этого хочется. Точнее, все эти годы я так часто думал об этом, что могу мгновенно воскресить любую сцену, любой момент, любые жесты и слова, как будто я вновь переживаю все то, что подернулось мраком. А также стало неуловимым, легким, невесомым, чем так дорожат избранные, стремящиеся избавиться от запаха, любых оков и следов грязи!

Мне вспоминаются события этого лета в ярком, золотистом свете, на фоне которого четко вырисовываются лица, ясно виднеются деревни и поля с лесом на горизонте, подернутым дымкой от летнего зноя. Окрестности Грима очень красивы, «они напоминают окрестности Мейонна», говорил месье Вайан, описывая мне свой дом, сад и прогулки у склона горы Ревермон. Так как уже на следующий день после званого ужина и странной бессонной ночи, о которой я

сейчас расскажу, он повез меня кататься на своем темно-синем лимузине в одиннадцать лошадиных сил и подробно объяснял мне, как он работает. Теперь я уже старый, мне шестьдесят лет, я неплохо устроился в жизни, был бухгалтером, затем начальником отдела кадров, затем уполномоченным на фабрике Зюбера, который за последние двадцать лет заметно преуспел за счет производства систем безопасности для различных министерств и правительственных учреждений Парижа и Лиона. Но несмотря на все это и на довольно зажиточную жизнь, которую я вел и которая позволила мне купить около десятка автомобилей, я никогда не ездил в автомобиле, с которым хоть отдаленно можно было бы сравнить темно-синий лимузин месье Вайана в одиннадцать лошадиных сил. Он сам был от него без ума. «Знаешь, малыш, я люблю скорость, это одна из форм борьбы, ты мобилизуешься, выбираешь цель, свобода уходит в ногу… Смотри, я жму на газ. Слышишь?..» Помню потом, в 1962 году, он купил огромный серый «ягуар» с очень широкими шинами, на котором часто гонял на двести километров в час. «У меня есть еще одна страсть — езда на велосипеде, — сказал мне в тот день Вайан, — я описал велогонку в романе, действие которого происходит здесь, в Ойонна. Я вел репортажи с автогонок. В Мансе, в Италии, я управлял болидами». И он произнес фразу, которая заинтриговала меня и над которой я думал долгие годы после его смерти: «В такую эпоху, как наша, напрочь лишенную мужества, отваги и вызова, автомобиль, скорость и автогонки — это пережитки дуэли».

Что же касается той ночи, которую мы пережили… Если существует ад на этой земле, в который тебя неожиданно бросили, если существует колодец стыда, который нужно испить, и страшное раскаяние, которое нужно перенести, то мне кажется, что я никогда не забуду те бесконечные часы, которые месье Вайан и его жена заставили пережить нас с Марией Еленой в ту проклятую ночь, которая наступила сразу же после приятного ужина в доме священника. А может быть, все было намного хуже, и ад, стыд и угрызения совести происходили от слишком сильного волнения, от слишком сильного удовольствия, от слишком жгучего и дивного возбуждения, которые я, признаться, испытал во время праздника любви, в котором нас с Марией Еленой заставили участвовать супруги Вайан после отбоя. На следующее утро, приступив к своим обязанностям эконома в приходской церкви, я был еще взволнован и лихорадочно возбужден, когда месье Вайан тихо постучал в дверь моей комнаты и предложил мне покататься с ним на машине. Он не улыбался. Его лицо было спокойным и удивительно отдохнувшим за столь короткий сон, но, главное, безразличным. Вот каким человеком был месье Вайан. Только что, три часа назад, Мария Елена стонала перед ним, распластанная, с расставленными ногами, которые Лизина прижимала к подлокотникам кресла; гнусная женщина принуждала ее к ласкам, равно как и меня супруги принуждали подчиняться различным своим капризам. Им нечего было стесняться: аббат как глухой спал в своих маленьких апартаментах в пристройке, монсеньора отвез обратно в его резиденцию, в Бург-ан-Бресс, ошеломленный молодой викарий, который заменял ему шофера, а толстые стены и этажи поглощали крики жертвы. К тому же, насколько я понял, Вайаны любили рисковать, и возможность быть застигнутыми врасплох придавала им лихорадочное возбуждение. Свечи, которые они зажгли вместо люстры, со смехом взяв их из запаса, лежавшего на лестничной площадке, тоже лихорадочно горели: их пламя освещало сцену, пропитанную запахом пустой часовни или промозглой церкви после обедни. «Бог не допустит такого кошмара», — говорил себе я, отдаваясь и млея, как пьяный. Потом к возбуждающему запаху воска примешался запах тел, животный запах Марии Елены, кислый пот Лизины, и я с изумлением заметил, что у месье Вайана нет запаха или же он очень слабый, и когда я вынужден прижиматься к нему, я чувствую исходящий от него каменистый запашок, легкий запах кремня, возникающий при трении с другим камнем. Сухой запах занимающегося огня.

XI

Днем мы долго катались по департаментскому шоссе до самого Ойонна, затем по местным дорогам поменьше и по проторенным дорожкам на склонах Ревермона. Вайан часто останавливался, чтобы показать мне разные породы деревьев, которые его интересовали, — сосны, ели, лиственницы, и птиц — ястребов, сарычей, луней, коршунов, ласточек и даже пару удодов у подножия скалы. Он долго восторгался ими; казалось, что обе птицы сидели неподвижно, потом они странно затряслись, задрожали и неожиданно взлетели, как два желто-красных язычка пламени на фоне тенистого утеса.

Потом ему захотелось показать мне свой дом в небольшом поселке Мейонна. В дом мы не заходили, но он показал мне фруктовый сад с вишневыми деревьями, на которых, по его словам, практиковал научные достижения — подрезку, прививку черенков, что свидетельствовало о его больших познаниях в садоводстве.

Сегодня я лучше вижу странное противоречие между этим человеком и тем Вайаном, которого я видел ночью за делом, когда он со свистом хлестал Марию Елену розгами между ляжек, в то время как его жена, взяв в рот его член, заставляла его кричать так же громко, как и девушку! Но мне тогда было семнадцать лет, и я не мог, как в дальнейшей своей жизни, осложнять отношения с таким важным человеком. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приходится напрягать свою память, чтобы поверить в это: я на два года старше, чем месье Вайан в день смерти, и мне на десять лет больше, чем ему было тогда, когда произошли события, о которых я рассказываю. Время обнажает истину, отфильтровывая самое ценное. Поэтому воспоминание о контрасте между месье Вайаном-ботаником и месье Вайаном-эротоманом стирается. Время и моя память соединяют обе части картинки — прививочный нож садовника и розги — в один образ, который способен скрасить настоящее.

Мы долго стояли у высокой стены его дома, и месье Вайан подробно рассказывал мне о деревьях в своем саду и о том, как он о них заботится. «Посмотри наверх, — сказал он, — это мой кабинет. А прямо над ним, под крышей, к крепежным балкам подвешены розги. Туда-то ты и придешь со своей подружкой. Это будет ночь с испанкой-единорогом. Но берегись, мой мальчик. На этот раз испытание будет тяжелым».

«Мне нравится, что ты называешь меня месье Вайаном, — сказал он мне на обратном пути. — А ты знаешь, что я написал пьесу, которую назвал „Месье Жан“? Ну конечно же, ты не знаешь. Я очень люблю эту пьесу. Это своего рода автопортрет. На самом деле я писал историю Дон Жуана, представляя себя на его месте. Месье Жан, месье Вайан, как видишь, ты попал в точку. Но ты часто все правильно понимаешь, мой милый Манжен. Поэтому мне нравится быть с тобой… и с твоей милой подружкой-испанкой. Ты любишь театр…»

Вайаны собирались уехать вечером, поэтому к шести часам мы вернулись с прогулки. Это и понятно. Непонятно было другое: в тот момент, когда мы въехали во двор дома священника, Мария Елена вышла из комнаты Элизабет Вайан; я заметил их на деревянной галерее, Элизабет-Лизина, обняв Марию Елену за талию, смеялась, и Мария Елена тоже.

Прощаясь, все были возбуждены, обнимались, дата начала репетиций «Элоизы» была назначена, и все радовались, что скоро увидятся.

Когда все стихло, я спросил Марию Елену:

— Что у тебя было с Лизиной?

— Ничего, уверяю тебя, ничего.

— А что она сказала тебе по поводу Мейонна?

— Что я могу начать работать у них, когда захочу. Или, точнее, когда моя мать захочет. Но она ее уже уговорила. Да, еще она сказала, что тебя тоже всегда рады видеть.

— А чем вы занимались все время, пока были вдвоем?

— Ничем, я же тебе сказала. Мы ничего не делали. Мы только говорили о Мейонна.

— Поклянись в этом перед Богом!

— Я не могу.

— Тогда поклянись Девой Марией и Христом!

— Она хотела видеть меня голой.

— И все?

— Она сказала, что смотрит на меня как на скульптуру.

Какое-то время я уже чувствовал запах Марии Елены — настойчивый, сильный, как будто ей хотелось говорить и исповедоваться. «Вдыхай меня, — говорил ее запах, — я сладкий, я морской, я тихо струюсь меж влажных ляжек моей госпожи, выдавая волнение и удовольствие, испытанные сегодня днем». Славный запах. Нежный запах, который раскрывает мне секреты юной девушки, которую я люблю.

Но… любил ли я Марию Елену? Я с удивлением и радостью понял это; сейчас я впервые признался себе в чувстве, которое я к ней испытывал. Ах, мне будет нелегко с Вайанами, подстерегающими, словно волки! Ладно, там будет видно, я не хочу волноваться и страдать. Сейчас мне семнадцать лет, и, слава богу, у меня все впереди.

XII

Кем же на самом деле был месье Вайан? До сих пор, спустя столько лет, я думаю об обаянии, под которое попадаешь при первой же встрече с некоторыми людьми. Месье Вайан очаровывал меня своей легкостью. Я помню зависимость, в которую впал после встречи с этим человеком. Его власть, которую он всегда называл своей «верховной властью». Ему было пятьдесят три года, когда я впервые увидел его во время посещения супругами Грима. За три года до этого он получил Гонкуровскую премию за роман, которого я не читал, хотя и позже не прочел ни строчки из Роже Вайана, но я знал, что его слава была скандальной, политической, вызовом обществу. Наверное, писатели очаровывают. Даже те, которых ты не читал. Очаровывают литература, молва, крамола и имя выдающегося писателя. Точнее, в этом человеке была необъяснимая притягательная сила… Властное обаяние, дерзкое, страстное, которое усыпляло, парализовывало или очаровывало его жертву. Жертву с первой же встречи.