И оживут слова
Шрифт:
— Расскажи мне о Той, что не с людьми, — внезапно говорит Всемила, и Альгидрас, наклонившийся поднять котенка, замирает.
— Зачем?
— Мне страшно, Олег, — голос Всемилы звучит устало. — Голос… Он всегда зовет. И никто, кроме Радима, не удержит. А ты вон все покои им узорами изрезал. Глядишь, ваши хванские Боги смилуются над Златкой да пошлют ей дитя. Узоры же для этого, да? — Всемила говорит скороговоркой, и Альгидрас, напряженно слушающий ее речь, даже не успевает ни кивнуть, ни мотнуть головой. — И появится у них дитя.
Я чувствую отголоски глухой безотчетной тоски, хотя после того, как Альгидрас рассказал о приступах Всемилы, думала что страх — это единственное, что она должна испытывать. Но, видимо, это было с ней так давно, что страх уже прошел, остались тоска и безысходность.
— Что за Голос? — Альгидрас внимательно смотрит мне в глаза, и это раздражает. Причем не только меня, но и Всемилу. В этот момент я могу чувствовать эмоции нас обеих. Странное ощущение.
— Голос, — горько говорит Всемила и начинает разматывать пуховый платок.
Мои руки привычно касаются мягкого пуха, расстегивают деревянные пуговицы. Я вижу, что Альгидрас нервничает, наблюдая за тем, как раздевается Всемила. С чего бы? Но сама Всемила этого не замечает. Ей просто душно.
— Голос, — задумчиво повторяет она. — Он всегда рядом. Только и ждет, когда Радим отвернется. Он кричит. Всегда кричит!
Я обхватываю себя за плечи.
Альгидрас опускает котенка на пол и тоже обхватывает себя за плечи, он смотрит на Всемилу исподлобья и осторожно спрашивает:
— Что он кричит?
— Моей будешь, — шепчет Всемила, глядя на то, как полыхает в печи огонь.
— Всегда одно и то же? — негромко спрашивает Альгидрас.
Всемила устало кивает и озирается по сторонам. Я мимоходом отмечаю скатерть на столе, расшитую красными цветами, глиняный горшок на подоконнике, вязаную занавеску. Все это скользит перед взором Всемилы словно в замедленной съемке, и я чувствую, что ее мир меняется. На смену усталости приходит страх, привычный, неотвратимый.
— Вот и сейчас он придет, — слышится голос Всемилы, и я не узнаю его. Никогда не думала, что мой собственный голос может звучать так надтреснуто и бесцветно.
Краем глаза я замечаю резкое движение. Альгидрас бросается к полкам и начинает переставлять глиняные горшки.
Всемила равнодушно наблюдает за его действиями. В этот момент он ей не интересен, его уже почти нет в ее мире. Мой же разум лихорадочно цепляется за происходящее. Я вглядываюсь в спину Альгидраса, пытаясь понять, успеть запомнить, не упустить что-то важное.
Наконец он оборачивается и так же быстро бросается к печи, голыми руками скидывает крышку со стоящего с краю котла. Из котла валит пар, и Альгидрас зачерпывает прихваченной по пути кружкой кипящую воду. Вода выплескивается ему на руки, но он не издает ни звука, лишь коротко вздрагивает.
— Что ты делаешь? — равнодушно спрашивает Всемила.
— Все хорошо будет, — невпопад отвечает Альгидрас на
— Так то твой отвар. Дурной запах, — едва слышно говорит она и оседает на пол.
Я смотрю на Альгидраса снизу вверх. У него закушена губа и наморщен лоб. Он сжимает в руке кружку с горячим отваром.
— Сейчас. Нужно чуть-чуть настоять, — выговаривает он, отчаянно вглядываясь в лицо Всемилы.
— Ненавижу тебя, — вдруг говорит Всемила, и голос ее крепнет. — Что тебе стоило сдохнуть там, в море? На что ты приехал?! Резьба твоя проклятая. Кто дозволял тебе вмешиваться в волю наших Богов и гневить их своими? Не должно у них детей быть, слышишь?!
Последние слова Всемила выкрикивает, и я отчетливо слышу шум в ушах. Альгидрас с отчаянием заглядывает в кружку, а потом бросается в угол комнаты, где подвешен глиняный кувшин. Он доливает в кружку воды из кувшина, не обращая внимания на то, что вода льется мимо. На полу растекается лужа, к которой тут же подбегает дымчатый котенок.
— Выпей, — Альгидрас присаживается на корточки и протягивает кружку.
— Не буду!
— Всемила, выпей! Лучше будет. Голос уйдет.
— Не уйдет! Он никогда не уйдет! Радим! — я едва не глохну от истошного крика Всемилы.
Альгидрас же резко подается вперед и крепко хватает Всемилу за подбородок, раскрывая ей рот. Отвар льется по подбородку Всемилы, стекает ей на грудь, на колени, на руки. Я не чувствую запаха в этом сне-реальности, но чувствую, что отвар горячий: он обжигает губы и язык. Всемила делает несколько глотков и наконец отталкивает кружку. Кружка отлетает к скамье и раскалывается на две почти равные части. Остатки отвара разливаются по полу, но это все неважно. Важно то, что Всемила резко подается вперед и вцепляется в плечо Альгидраса.
— Ненавижу! Ненавижу! — как заведенная повторяет она.
Альгидрас не пытается ее оттолкнуть. Наоборот, он приговаривает, что все будет хорошо, гладит волосы Всемилы. Он не отталкивает ее даже тогда, когда бледная девичья рука со скрюченными пальцами вцепляется в его лицо, оставляя на щеке и подбородке кровавые полосы. Он просто прижимает эту руку к своему плечу и начинает что-то говорить по-хвански. Его речь монотонна и напевна, и я сразу понимаю, что это то ли молитва, то ли заговор. На какую-то безумную секунду мне кажется, что все обошлось, что хванские Боги смилостивятся и помогут. Но мир становится все менее реальным, словно разбиваясь на фрагменты. Белые пальцы Всемилы, намертво вцепившиеся в плечо Альгидраса, его рука с красными следами от кипятка, прижимающая эти пальцы к смятой ткани рубахи, кровавые полосы на щеке, зажмуренные глаза и наморщенный лоб… Все это тускнеет, растворяется, и накатывает безотчетный ужас, в котором четко звучит безумный мужской голос: «Моей будешь!»