И побольше флагов

Во Ивлин

– И помогут ли они Всенародной борьбе, – заметил другой.

Старый спор, грубо прерванный вмешательством неукротимой девицы, возобновился и наращивал обороты. Амброуз с грустью глядел на желтушную усатую Афродиту. Что я здесь делаю, внутренне задавал он себе вопрос, зачем мне эта галера?

Соня звонила Марго, пытаясь добиться приглашения на завтрак для всей компании.

– Этот мерзавец утверждает, что сегодня утром принимаются только служебные звонки!

– Скажи, что ты из Эм-один-тринадцать, – подсказал Бэзил.

– Я из Эм-один-тринадцать… А что это такое? Милый, по-моему, это должно подействовать… Подействовало! Марго, это Соня! Я тоже смертельно хочу тебя видеть…

Афродита в свой черед глядела на него – слепая, желтая, как будто вылепленная из масла… Петруша… Цветик… Красная площадь… Желтый

дом… Спор накалялся. Какое ему до всего этого дело! Сюда, в эту неприветливую комнату, его завели искусство и любовь.

Любовь к длинной череде сменявшихся персонажей, разного рода оболтусов – оксфордских регбистов, чемпионов по боям без правил, военных моряков – рядовых и старшин; любовь нежная и безнадежная, единственной наградой которой, и это в лучшем случае, бывал какой-нибудь грубо сексуальный эпизод, за которым и следовало то, что в трезвом свете утра представало как презрение, обида и насилие.

Голубой. Старый педераст. Стиль одежды, интонации, элегантная ироничность манер, так восхищавшая, так часто находившая подражателей, бесполый летучий блеск острот, искусство ослеплять и повергать в смущение тех, кого он презирал – все, чем он владел в совершенстве, теперь сделалось разменной монетой комедиантов; осталось лишь несколько ресторанов, где он мог появляться, не опасаясь насмешек, и даже и там он чувствовал себя словно окруженным со всех сторон кривыми зеркалами, грубо, карикатурно искажающими его облик. Неужели до такой степени выдохлись, сдулись великие страсти, которыми жили Греция, Арабский Восток, культура Ренессанса? Разве провожали ухмылками проходившего мимо Леонардо, передразнивали, нелепо семеня, поступь спартанских воинов? Разве мыслимо было хихиканье возле шатров Саладина? Тамплиеров сжигали, привязав к столбу, но любовные страсти тогда были по крайней мере грандиозны, чудовищны в своей сокрушительной силе и требовали кары небесной, если мужчина забывал о необходимости быть жестоким и подавлять в себе чувства. Беддоуз [17] умер в одиночестве, наложив на себя руки. Уайльд, отторгнутый и преданный забвению, был обречен пить и кормиться застольной болтовней, но до самого конца в закатном сумраке его сознания проглядывала фигура значительная, истинно трагический персонаж. Ну, а Амброуз, думал Амброуз, что он такое? Явившись в этот мир с опозданием, он принадлежит веку, сделавшему из него имя нарицательное, персонаж столь же фарсовый, как образ тещи, столь же пошлый, как обычай есть копчушки за завтраком; он – вклад, внесенный современностью в общенациональную копилку комических тем и типов, он в хоре юнцов из массовки, хихикающих под юпитерами коммерческих театриков на Шафтсбери-авеню. И Ганс, который после долгого странствия, казалось, обещал Амброузу тихую гавань, Ганс, такой простодушный, чистый, любящий, крепкий, как молодой терьер, брошен в неведомый ад нацистского концентрационного лагеря!

17

Беддоуз, Томас (1803–1849) – шотландский драматург.

Огромное желтое лицо с небрежно пририсованными усами ничем утешить Амброуза не могло.

В числе прочих в мастерской находился и молодой человек призывного возраста, которому в ближайшее время предстояло пополнить собой ряды армии.

– Не знаю, как быть, – пожаловался он. – Конечно, я мог бы отказаться, сославшись на религиозные убеждения, но таких убеждений у меня нет. Если б я сказал, что они у меня есть, это было бы предательством всего, за что мы выступаем!

– Конечно, Том, – утешали его присутствующие. – Мы отлично знаем, что убеждений у тебя нет.

– Но если их у меня нет, – продолжал озадаченно молодой человек, – почему, ради всего святого, мне так неловко заявлять, что они есть?

– … здесь Питер и Бэзил. Мы веселимся и чувствуем себя очень бодрыми и воинственными. Можно мы придем на завтрак? Бэзил говорит, что к вечеру обязательно будет массированный налет, так что может случиться, что это последний наш шанс повидаться… Что? Я же сказала вам, откуда я. (Откуда я, Бэзил?) Я из Эм-один-тринадцать. (Эта забавная девушка на линии утверждает, что мой звонок – частный!) …Ну, Марго, тогда мы уже собираемся к тебе. Будет здорово!.. Алло, алло! Послушай, эта мерзавка на линии прервала связь!

Природу я любил, и лишь потом искусство. Природа в естественном своем состоянии редко бывает доброй и благодушной, она груба и кровожадна, подобно матросам в порту Тулона: от каждого несет вином и чесноком,

шея черная от загара, к нижней губе прилипла папироска, каждый изъясняется на непонятном арго, то и дело пересыпая речь похабщиной. Ну а искусство… Вот куда привело его искусство, в эту мастерскую, в общество неотесанных и занудливых недорослей, к этому идиотскому желтому лицу на конфетном фоне!

Во времена Дягилева это было сплошным наслаждением, путь, усыпанный розами. В Итоне он заучивал рифмы по Ловату-Фрейзеру. В Оксфорде читал в микрофон «In Memoriam» Теннисона под аккомпанемент оркестра завернутых в папиросную бумагу гребенок. В Париже бывал у Кокто и Гертруды Стайн, там же им была написана и издана первая его книга, исследование того, как живут на Монпарнасе изгнанные из Англии сэром Уильямом Джойнсон-Хиксом чернокожие. Именно тогда усыпанный розами путь пошел слегка под уклон – в мир модных фотохудожников, декораций для постановок Кокрена и к Седрику Лайну с его неаполитанскими гротами.

И Амброуз принял осознанное решение – сменить путь, предпочесть наслаждениям суровость и героизм. Это был год экономического спада в Америке, время героических решений, когда Пол чуть было не постригся в монахи, а Давид преуспел в попытке броситься под поезд.

Амброуз уехал в Германию, где жил в рабочем квартале, где познакомился с Гансом, где начал писать книгу, серьезную, заумную, бесконечно длинную книгу, своего рода искупление былого легкомыслия. Так и не законченная рукопись лежала теперь в старом чемодане где-то в Центральной Европе, а Ганс брошен за колючую проволоку или, еще того хуже, сдался, и это весьма вероятно, учитывая свойственные его характеру покладистость и простодушное принятие жизни как она есть, сдался, вернулся к бывшим своим дружкам – коричневорубашечникам, став для них, правда, человеком с червоточиной, с отметинкой напротив своей фамилии в списке, не достойным полного доверия, но годным для передовой, чтобы сделаться пушечным мясом.

А рыжеволосая все задавала и задавала неудобные вопросы.

– Но позволь, Том, – говорила она, – если жить жизнью рабочего и трудиться рядом с рабочими на какой-нибудь консервной фабрике, ты одобряешь то, что имеешь против того, чтобы воевать в одном строю с рабочими?

– Такие, как Джулия, готовы всех вокруг обвинять в трусости.

– Ну а почему бы и нет, черт возьми! – вскричала Джулия.

Ars longa [18] , думал Амброуз, а жизнь коротка, что не мешает ей утопать в безнадежной скуке.

18

Часть латинского изречения «Жизнь коротка, а искусство вечно».

Аластер включил электробритву в розетку лампы на письменном столе Сони и побрился в спальне, чтобы не упустить ничего из разговора. Питера в полном обмундировании он видел и раньше – на придворном балу – и пожалел его тогда за то, что тот не сможет прямиком после бала закатиться в ночной клуб, но в полевой форме он увидел Питера впервые и взревновал, как мальчишка. В Аластере сохранилось много мальчишеского: он любил зимний спорт и ходить на яхте, любил играть в сквош и болтать в баре Брэтт-клуба. Он соблюдал некоторые молодежные табу в одежде, например, не носить в городе котелок, пока не окончится неделя скачек на ипподроме в Гудвуде; он имел твердые, усвоенные еще в школе представления о чести, но, считая их личными своими предрассудками, никоим образом не осуждал тех, кто их не имел. Возмутительное пренебрежение ими со стороны Бэзила он тому прощал. Он берег свое чувство чести, как берег бы дорогое и редкостное домашнее животное, какое однажды и вправду поселилось в его доме, – Соня тогда купила маленького кенгуру, который пробыл у них целый месяц, став для домашнего уклада настоящей катастрофой. Он знал за собой эксцентричность, не меньшую, чем у Амброуза Силка, но другую. В двадцать один год он стал любовником Марго Метроленд. То был период ученичества, через который прошли многие его друзья, о чем они сейчас забыли, но в свое время это было широко известно, хотя Аластер никогда и никому, в том числе и Соне, ни словом не упомянул об этом факте. Начиная с самой свадьбы, он ежегодно в течение недели, пока в Ле-Туке длился чемпионат Брэтт-клуба по гольфу, изменял Соне, обычно делая это с женой кого-нибудь из членов клуба, и не испытывал никаких угрызений совести, так как считал неделю чемпионата как бы исключением в череде нормальных дней в году, требующих соблюдения верности и принятых на себя обязательств. Неделя эта становилась своего рода Сатурналиями, когда отменяется действие обычных законов. Все остальное время он был верным и преданным мужем.