И придут наши дети

Юрик Любош

— Очень.

— Корни наши там, — он показал рукой в неопределенном направлении. — Но уже многие поколения мы живем в Словакии. У словаков в жилах течет немного венгерской, немного немецкой, немного чешской крови, да к тому же еще и польской. Поэтому они такие стойкие!

— Стойкие против чего?

Матуш испытующе посмотрел на отца, зная, что тот с удовольствием вступает в дискуссии об истории, искусстве и политике. Все эти его беседы с сыном регулярно заканчивались бурными ссорами.

— Стойкие против всех зол! — задиристо ответил Прокоп-старший.

— Поэтому

везде такой бардак, — пробурчал Матуш, чувствуя, что кровь от волнения уже закипает в жилах.

— Что ты хочешь этим сказать? — пропел отец с угрозой в голосе.

Ну вот, начинается, подумал Матуш, злясь на отца за то, что тот втягивает его в эти острые разговоры, а на себя за то, что снова дал себя втянуть. Он устал, у него сегодня был трудный день и впереди еще куча работы.

— Ты отлично знаешь, что я имею в виду, — ответил он раздраженно. — Люди не выполняют своих прямых обязанностей, работают спустя рукава… Вот так все и получается!

— Как? Ты что, не видишь, сколько всего мы сделали?

Матуш подошел к дверям детской комнаты.

— Эй, вы! Потише! — окрикнул он сыновей. Старший, Мартин, вырывал из рук младшего брата бумажные кораблики, и тот верещал, как резаный. — Конечно, я вижу, — он снова повернулся к отцу. — Но сейчас речь не об этом. Речь о другом. Мы непременно ссылаемся на заслуги и на тяжелое прошлое, когда боимся говорить о сегодняшнем дне.

— Не кричи на детей, — строго сказал Прокоп-старший. — Пока ты не пришел, они прекрасно играли… Вы… Вы, молодые… Вам лишь бы побыстрей все нахапать… машины, квартиры, дачи…

— Прекрасно знаешь, что это не так, — огрызнулся Матуш, все более и более раздражаясь. — Мы только хотим жить на уровне…

— Тебе что, чего-нибудь не хватает? Тебе плохо живется? Когда мне было столько, сколько тебе…

— Знаю, знаю, — перебил его сын. — В школу вы ходили босые и уроки делали при керосиновой лампе… Но сейчас уже конец двадцатого столетия!

Прокоп-отец обиженно надул губы.

— Ты не смейся над нашими керосинками! Нам пришлось как следует потрудиться, чтобы вы имели вот эти удобства!

— Ну, ясно, — уже более мирным тоном ответил сын. — У вас этого никто не отнимает. Но не путай одно с другим, — он широко развел руками, словно хотел подтвердить этим свою искренность. — Почему я должен молчать, если меня возмущает преступная глупость? Я что помогу этим кому-нибудь? Или молчанием можно исправить ошибки?

Прокоп-отец молчал, уставившись прямо перед собой и покачивая ногой.

— Время меньше всего способно понять само себя, — сказал он наконец. — Меня тоже злят ошибки, еще больше, чем тебя. Я был при этом. А ты родился уже в другом мире.

— Покуда речь идет о моей жизни… То могло быть гораздо хуже. В конце концов, у меня есть хоть что-то, что облегчает мне жизнь…

— Что?

— Газета.

Старый Прокоп удовлетворенно кивнул: наконец беседа перешла в нужное для него русло.

— Вот видишь, мы с тобой всегда договоримся.

— Да,

но с каждым разом нам это дается труднее и труднее.

— Почему? Почему труднее?

— Потому что наш спор — это спор поколений.

— Споры между поколениями всегда были спорами между образом мыслей старых и молодых. Однако ты прекрасно знаешь, сколько молодых стариков живет среди нас… И наоборот. Слишком много молодых людей уже сейчас думают по-старому…

— Гм… По-старому… Старое мышление — это когда боятся рисковать, когда осторожничают, рутинерствуют, прозябают и думают только о собственном брюхе…

— А новое? Что же по-твоему это новое? — старый Прокоп с интересом ждал ответа.

Сына разговор начал увлекать.

— Новое? Новое — это то, что рационально думает, что учитывает экономику, культуру, что понимает перемены не только в собственном обществе, но и во всем мире и отбирает то, что ценно для будущих столетий.

— Значит, это не спор поколений…

— С этой точки зрения — нет. Но только… Молодые могут думать, как угодно, потому что пока они ничего не решают! А многие люди старшего поколения не могут угнаться… Ни за темпом времени, ни за его требованиями… И только попусту ссылаются на свои заслуги.

— По-твоему, я тоже — представитель старого образа мыслей, — забормотал отец.

— Я этого не сказал.

— Но ведь и я не могу угнаться.

— Перестань…

— Ты же сказал…

— Ничего я не говорил.

Они помолчали, и тишину в комнате нарушал только крик детей, глухой шум, доносящийся с улицы, и чужие голоса на лестнице.

— А что ты тут говорил про газету? — вернулся к разговору Прокоп-старший. — Что, мол, она тебе облегчает жизнь?

— Ну… нечто в этом роде.

— Я всегда считал, что газеты лишь отравляют жизнь.

— Почему?

Отец беспокойно задвигался в кресле.

— Журналист не политик, он не может претендовать на те же полномочия, что, скажем, и глава правительства. Газеты лишь отражают общественное мнение.

Прокоп-сын почесал лоб.

— Однако эти функции могут переплетаться, — начал он медленно, взвешивая каждое слово. — Общественное мнение иной раз выступает как политическая сила. Журналист только интерпретирует политику, разъясняет ее, раскладывает по полочкам, но он, в свою очередь, влияет на эту политику, как представитель общественного мнения.

— Ты мог бы читать лекции о журналистской этике, — заметил отец.

— Вряд ли, — пробормотал Матуш. — Да разве кто-нибудь знает, что такое журналистская этика?

— Как раз вот это ты должен был бы знать!

— А ты знаешь?

Прокоп-старший поднялся и подошел к книжному шкафу, где среди книг стояли всякие мелкие сувениры. Он с подчеркнутым интересом рассматривал корешки книг, слегка наклонив голову, словно под грузом одолевающих его мыслей.

— Точно не знаю. Знаю только одно: журналист должен быть честным человеком. А во времена согнутых позвоночников — это самое трудное.