И придут наши дети
Шрифт:
Флигер чувствовал, как у него напрягаются мышцы на ногах, он готовился к побегу.
А Пустай тем временем продолжал:
— Я покинут всеми, и мое одиночество граничит с единственным ощущением, которого я еще не пережил — со смертью. — Он вздохнул, и в легких у него захрипело. — Иногда я думаю, что человечество не заслужило бессмертия, — размышлял он, углубившись в себя. — Потому я и пытаюсь найти ответ на этот единственный и главный вопрос: что дальше? Я не уверен, что человечество сможет вынести бремя собственных возможностей. Потому я ищу и спрашиваю, потому я и написал вам. Но вижу, что вы не принесли мне ответа. Вы смертны. Вы пришли спрашивать, а не отвечать.
Он, насупившись, посмотрел на Флигера, который словно почувствовал на
— Времени у меня достаточно, — бормотал Пустай. — Я не тороплюсь. Возможно, все-таки найдется кто-нибудь, кто однажды ответит мне. Время, в моем случае, не играет никакой роли…
Он, конечно, продолжал бы еще и еще, но Флигер не выдержал. Он напрягся, как пружина, и вылетел из кресла. Промчался мимо апатичного хозяина, выбежал в темный коридор, а оттуда — во двор. Он чуть не пробил калитку насквозь, выскочил на улицу с гулко бухающим сердцем и мчался до самой автобусной остановки, где только и смог перевести дух. Вид теплого солнечного дня несколько успокоил его, но когда он садился в автобус, его преследовала маниакальная идея: уйти ли из этого мира еще сегодня или только завтра? Во всяком случае, безусловно раньше, чем Пустай найдет свое лекарство от смерти.
3
Директор комбината Юрай Матлоха вместе с главным инженером Добиашем стоял на берегу невдалеке от сточной трубы, несущей отходы в Грон. В мелкой воде топтались несколько рабочих в блестящих непромокаемых плащах и высоких резиновых сапогах. Их беспорядочные усилия что-то предпринять были, конечно, безрезультатны: вся поверхность реки, куда достигал взгляд, была затянута толстым мутным слоем масла. Оно скапливалось на выступающих островках, цеплялось за растения, корни деревьев, камни и берега, перемешиваясь с водой и грязью.
Директор неотрывно смотрел на эту колышущуюся пленку.
— Как могло это случиться? — сорвалось невольно у него с губ, хотя вопрос этот был совершенно лишним.
— Все, должно быть, случилось ночью, — повторил Добиаш. — Но обнаружила это только утренняя смена.
— Так почему же не перекрыли отток?
Мартин посмотрел на директора, как врач на недисциплинированного пациента.
— Пытались…
Директор хотел было схватиться за голову, но, однако, сдержался и медленно, придавленный неимоверной усталостью, повернулся к Добиашу.
— Надо определить причины аварии. Возьми это на себя. Определи размеры аварии, прикинь, какой убыток нанесет разлившееся масло. Немедленно свяжись с предприятиями, которые в нижнем течении Грона черпают воду из реки. Предупреди их. Сообщи в инспекцию водного хозяйства. — Он помолчал и добавил: — Вот уж обрадуются!
Он повернулся, но остался стоять на месте и пустыми глазами смотрел на погибающую реку.
— В область и в министерство я сообщу сам.
Когда они сели в машину и мотор заурчал, Мартин глянул сбоку на измученное лицо директора.
— Может быть, позвонить в редакцию «Форума»? Ведь случилось все точно так, как предсказывал тот журналист.
Юрай Матлоха не шелохнулся, хотя у него было ощущение, что где-то глубоко внутри у него тикают часы со взрывным устройством и что бомба вот-вот взорвется, разнесет на молекулы все внутренности и развеет все это по ветру. Его начало лихорадить, и ему стало казаться, что он весь дрожит, как простейшая амеба в студенистом растворе. Он заставил себя собраться. Упоминание о репортаже в этой ситуации он воспринял как оскорбление, злость поднималась в нем, рвалась наружу, но где-то в самом зародыше, на самом дне этой ядовитой лавины, готовой захлестнуть его, зарождалось сомнение, похожее на страх, признание своей ошибки, своего поражения. Этот Добиаш! Ведь он любил
Матлоха прекрасно отдавал себе отчет, что однажды ему придется уйти из Буковой и что его место займет молодое поколение, уверенное в себе и безжалостное к ошибкам отцов. Он знал, что такое время непременно наступит, но думал об этом как человек, думающий о смерти: она есть, мы знаем о ней, все там будем, но это нечто столь отдаленное и нереальное, как планеты на самом краю солнечной системы, которые мы изучали когда-то, и знаем, что они находятся где-то на периферии галактики и никто их еще не коснулся.
И вдруг, у него даже перехватило дыхание, он понял, что эта минута уже пришла, вот она, здесь, и он вынужден будет уйти, даже не из-за аварии, и пустить в свое кресло другого, может быть, именно вот этого Добиаша, который сейчас с наивной наглостью спрашивает его, не позвонить ли в редакцию «Форума».
Машина тронулась.
— Сделайте то, что я приказал, — сказал он Добиашу, перейдя вдруг на «вы», когда машина уже затряслась на неровной дороге. Уже второй раз за сегодняшний день он сказал себе, что надо взять себя в руки и что он это сделать сумеет. Подумаешь, какой-то там журналист! Что он может изменить в его положении!
— Позвоните туда, — проворчал он, не глядя на инженера, поскольку не сомневался, что у того на лице будет написано крайнее удивление. Но когда он на него покосился, ему показалось, что по лицу Добиаша скользнула тень сочувствия и понимания.
Когда сотрудники «Форума» и шофер оставили свой багаж в отеле «Грнад», а это была старая обшарпанная гостиница с неуютными и холодными комнатами четвертого разряда, они отправились осматривать Банскую Каменицу. На улицах чувствовалась сырость, лужи блестели на тротуарах, но сверху, от Кальварии и Парадайза, спускался к городу теплый воздух, неся с собой запах цветущих яблонь и аромат трав. Город был шумным и суетливым, повсюду сновали люди и машины, толпясь в узких крутых улочках, которые резко сбегали от Пиарских ворот вниз к костелу, и снова круто поднимались вверх мимо Каммергофа, и дальше мимо школы уводили прочь из города. Крыши домов собирались в причудливые узоры, будто кубики, разбросанные игривой рукой какого-то веселого великана. Они рассыпались на холмах, прятались в низинах, а между домов протиснулись узкие улочки, проложенные без всякой системы, то поднимающиеся вверх на холмы, то неожиданно сбегающие вниз по склону, изломанные на поворотах и внезапно упирающиеся либо в стену, либо в какой-нибудь сад. Да и дома стояли притиснутые один к другому, вытянувшись в неровную судорожную линию, зарывшись в морщинистые каменистые пригорки со стиснутыми плечами, как будто их осадили в момент разбега. Фасады домов были облупленными, грязными, куски штукатурки давно поотвалились, обнажая стенную кладку. Некоторые здания обросли строительными лесами, а кое-где попадались и заново светло оштукатуренные по фасаду. Город производил странное впечатление чего-то незавершенного.
Матуш Прокоп вместе с Ивашкой и Катей петляли между людьми по узким тротуарам, загроможденным лесами, мешками с цементом и прочими стройматериалами, направляясь к Троицкой площади. Даниэль старался перекричать шум города, пытаясь что-то объяснить уставшему Прокопу.
— Напротив отеля здание с новой крышей — это Каммергоф. Крыша была вся дырявая, сквозь нее текло, потолок гнил… Стены отсырели, и гибли фрески… Никто даже пальцем не шевельнул, хоть мы и писали об этом, и собрания созывали… Все зря. Пока не вмешался мэр города и не нашел где-то бригаду плотников из Оравы… Пообещал им кучу денег, и через две недели крыша была готова…