И приведут дороги
Шрифт:
Он перевернул мою руку, неожиданно склонился к ней и прижался губами к ладони. Сердце подскочило к горлу, а по спине волной побежали мурашки.
– Ты не помогаешь, – дрожащими губами усмехнулась я.
– Я боюсь, что это тоже Святыня, – прошептал Альгидрас в мою ладонь, обжигая ее горячим дыханием.
– Святыня? Придумала эти чувства?
Он кивнул.
– Зачем?
– Чтобы ты была рядом, доверяла…
– А ты жестокий, – заключила я, однако он лишь усмехнулся.
– Я бы согласился с твоими словами, если бы сам не боролся с тем же.
И вот тут меня бросило
– Поясни!
Он покачал головой, отчего его губы вновь скользнули по моей ладони. Я запустила свободную руку в его волосы и сжала. Далеко не нежно.
– Я имею право знать!
А потом, не отдавая себе отчета в том, что делаю, я склонилась к Альгидрасу и прижалась губами к его макушке. И в этот миг мир словно взорвался красками. Никогда в жизни я не думала, что прикосновение, вполне целомудренное, может вызывать такие эмоции. Я горько усмехнулась, вдыхая запах сухих трав. От него почему-то всегда пахло травами. Неужели это все ненастоящее? И у него?
– Пожалуйста, – пробормотала я, зарываясь носом в его волосы.
В тот момент я даже не думала, что будет, если из дома выйдут Злата с Радимом. Я не думала ни о чем, кроме того, что я счастлива, что мне безумно хорошо и светло. Будто я там, где и должна быть.
– Я не могу видеть тебя рядом с княжичем, – глухо заговорил Альгидрас, вновь обжигая дыханием мою ладонь. – Я думаю о тебе день и ночь. Я хочу быть рядом и защищать. Но это все… Святыня, – резко закончил он.
Я выпрямилась, оглядев пустой двор. Мимоходом отметила, что из окна нас, к счастью, не видно. Святыня, значит? Вот как? Самое светлое и настоящее в моей жизни навеяно каким-то предметом?..
Альгидрас еще раз коснулся губами моей ладони и выпрямился, выпустив мою руку. Я встала и отошла на несколько шагов, прижала ладонь к коре дуба, словно желая стереть память о его губах. Здесь тоже рос дуб. Не такой большой, как во дворе Добронеги, но все же…
– Главный в той пещере был смуглым, с бородкой, довольно молод… – монотонно перечисляла я то, что запомнила из сна, намеренно не глядя на Альгидраса. Я просто не могла на него смотреть. – Тебе это помогло?
– Помогло, – негромко откликнулся Альгидрас.
Я почему-то ожидала, что он окажется рядом. Но, видимо, он стоял все там же, у скамьи. Оборачиваться по-прежнему не хотелось. И еще я поймала себя на мысли, что меня совсем не интересует, какой вывод он сделал из моего описания. Было слишком больно…
– А в конце один из них, не главный, сказал: «Хи нами вока. Хи трэмо матурэ».
Наступила тишина. Альгидрас молчал так долго, что я все же обернулась, задержав дыхание и приготовившись встретиться с ним взглядом. Но он не смотрел на меня. Он стоял, зажмурившись и запрокинув голову к небу.
– Что это значит? – спросила я.
– Это значит: «Мы снова ошиблись. Мы убили землю».
Я невольно вздрогнула, хоть он и произнес это очень спокойно, совсем буднично. Хотела было спросить, ошибался ли тот человек и на каком языке он это сказал, но рядом раздался голос Радима:
– Вы свои сказания до вечера сказывать решили?
Я медленно обернулась к брату Всемилы, смутно радуясь тому, что он не пришел раньше, и тому,
Я посмотрела на Радима. Он стоял в метре от меня: высокий, широкоплечий. Рукава его рубахи были закатаны до локтей, открывая белесую линию шрама на левом предплечье. Он улыбался, и от его глаз лучиками разбегались морщинки. В эту минуту я поняла, что по-своему действительно его люблю. Он стал мне братом, окутал меня заботой, никому не давал в обиду. Этот сильный человек, хозяин Свири, был почти беспомощен перед просьбами и капризами младшей сестры. И пусть я не была его сестрой по крови, однако чувствовала себя ею. Что с ним будет, когда меня не станет? Как он справится? Когда-то в ответ на мою идею все рассказать Альгидрас заявил, что смерть Всемилы убила бы Радима. Наверное, он знал, о чем говорил. Но за последнее время изменилось слишком многое.
Злата, стоявшая по левую руку от Радима, улыбалась слегка напряженно, словно до конца не веря, что буря с моей стороны миновала. Мне захотелось сказать ей: «Потерпи, скоро все кончится, и он будет только твой. Ты лишь убереги его», но, переведя взгляд на Радима, я поняла, что сейчас глупо разревусь. Чтобы хоть как-то это предотвратить, шагнула вперед, и он привычно вытянул руку. Я вложила свою ладонь в его и, спрятавшись в теплых объятиях, уткнулась носом в широкую грудь.
– Я тебя очень люблю, – просто сказала я, потому что не могла этого не сказать.
Радим обнял меня еще крепче и прошептал в мои волосы:
– Все-мил-ка, знала бы ты, как я тебя люблю. Ничего не изменится. Я никогда не перестану тебя любить и заботиться. Слышишь?
Он говорил глухо, и я понимала, чего стоили эти слова суровому воину. Кивнув, я подумала, что предопределенность – это все же невероятно больно. Потому что я точно знала, что все изменится. И возможно, очень скоро.
– Я знаю, – ответила я. – Просто хочу, чтобы ты тоже знал: ты самый лучший.
Слезы все-таки потекли. Я не знала, отчего плачу: от страха перед скорой смертью, от осознания неизбежности или от нежности. Утерев глаза рукавом, я почувствовала, как Радим прижимает меня все сильнее, и запоздало поняла, что он опасается срыва.
– Все хорошо, – ответила я и отклонилась, чтобы заглянуть в его глаза. В них было столько нежности, что я едва не зажмурилась. – Все хорошо. Я просто… от радости, – соврала я и повернулась к Злате.
Та стояла рядом и смотрела напряженно, закусив уголок накинутой на плечи шали. А я вдруг поняла, что успела изучить все их привычки. Злата всегда закусывала то шаль, то прядь волос, то палец, когда нервничала. И это было по-своему мило. Я протянула ей руку, и она без промедления сжала мои пальцы.