И распахнутся двери
Шрифт:
– Возможно, - сказал он.
– У меня слабая зрительная память. Особенно на девушек. Это не обижает вас?
– Нет. Я рада, что вы живы. Я хожу к вам на могилу. Вам нравится памятник?
– Не знаю, - улыбнулся он.
– Не видел.
– Я помешала вам?
– Нет. Я не хотел пугать вас. Мертвецов боятся больше, чем живых.
– Боятся неизвестного, а я вас знаю. Вы такой, каким я вас себе представляла. И право же, я очень рада, что вы живой, - повторила она.
– Вы ошибаетесь. Я действительно
– Вы двойник того погибшего?.. Брат-близнец?
– Я и есть тот самый. Утопленник.
– А кто же там похоронен?
– Прошу вас, не задавайте вопросов. Я отвечу только то, что можно, ответить. Я похоронен там. Но я не пришелец с того света, не призрак. Просто здесь меня не существует. Даже для вас. Запомните это. Для всех я умер.
– И для вашего отца?
– Для него я живой и... мертвый в то же время. Он слишком любит меня и готов поверить всему, даже самому невероятному.
– Я тоже вас люблю. И тоже верю. Мне неважно, почему вы живой и куда уходите. Главное, что вы не умерли... навсегда.
– Тише, говорите, пожалуйста, тише. Вы разбудите отца. Он не должен знать о нашей встрече. Обо мне знают только собака и он.
– И я. Знаю давно. Я чувствовала это. Вы должны уйти?
– Да, я должен уйти. Не говорите никому. Отец боится, что вы расскажете обо мне.
– И что же будет, если об этом узнают?
– Нельзя делать то, чего делать нельзя, - усмехнулся он.
– Я ухожу, но приду к вам потом. Вы не против?
– Вы разбудите его граммофоном.
– Я научился обходиться без него... У вас аналитический ум. И вы бесстрашная девушка. Я думал, что вы упадете в обморок.
– Не обольщайтесь. Я упаду. Потом. Сейчас просто некогда.
– Желаю удачи, - сказал он, - ждите меня завтра. Привет Джеральду. Пусть он не притворяется спящим.
– Он тоже любит вас. До завтра.
– Ложитесь в постель. Она ваша.
– Хорошо. Я попробую заснуть.
Дверь бесшумно закрылась за ним. Шагов она не слышала. Задула ненужную свечу и забралась под одеяло.
– Тебе же сказали - не притворяйся спящим, - сказала она.
– Все равно у тебя уши шевелятся.
– Может, по-вашему, мне их нужно отрезать?
– произнес пес из-под кровати.
– Ну вот, - вздохнула Жанна.
– Старики пророчествуют, мертвецы оживают, собаки разговаривают. Что еще?
– А еще Вселенная делится как инфузория, - подумав, сказал пес.
– Как туфелька?
– спросила Жанна.
– В том числе.
– Все ясно. Спокойной ночи.
– Какая уж ночь, - проворчал пес.
– Утро на дворе...
Стучал в дверь, обитую мягким дерматином, неустанно звонил, прислушиваясь, как гулким эхом множится стук по лестничным площадкам, как истерично звенит звонок по ту сторону двери. И терпеливо ждал, хотя ждать давно не имело смысла.
Горечь, скопившаяся в душе,
И он пришел к Полякову. Тот не дежурил сегодня, но должен выйти на работу утром, вот Хамзин и решил, что этим вечером его можно застать дома, и поэтому не хотел верить в тщету своих надежд.
Бешеное терпение его было награждено металлическим скрежетом задвижки. Дверь распахнулась, и Хамзин поспешно перешагнул порог, словно боясь, что его не впустят. Поляков не удивился позднему гостю, молча отстранился, уступая дорогу, и так же молча закрыл дверь.
Вскипающие слова теснилась в гортани, мешая друг другу. Хамзину хотелось плакать, и говорить, и кричать истошно. Он не стал раздеваться, а прямо в полушубке прошел в комнату и, не глядя, опустился с размаху в кресло. Старое дерево жалобно скрипнуло под его монументальным телом.
– Мишка, - выдохнул он, - дай выпить.
Поляков повозился у буфета и протянул стакан. Хамзин нежно погладил граненое стекло.
– Мишка, помоги. Конец мне.
– Можете пожить у меня. Это вас спасет?
– Нет, - вздохнул Хамзин.
– Куда я от них денусь? В Антарктиде найдут.
– Тогда разводитесь. Еще не поздно.
– Да что ты! Живьем съедят, а не выпустят.
– Послушайте, Иван Николаевич, а может, вы сами виноваты в своих бедах?
– Конечно, - охотно согласился Хамзин.
– И чего, дурень, женился? Завидую я тебе, Мишка, ни жены, ни тещи, ни детей. Сам себе царь. Налей-ка еще.
Он выпил второй стакан и по обыкновению своему стал рассказывать то, что уже давно было известно. Слова легко и плавно перетекали одно в другое. Хамзин выпускал их на волю, и от этого становилось прозрачнее и светлее на душе. Он говорил о своей неудавшейся судьбе, о непоправимости ошибок, совершенных в юности, о горечи и обреченности надвигающейся старости. Поляков слушал его, не перебивая, и постепенно в Хамзине крепла надежда, что он нужен кому-то, что его горечи и печали близки и понятны другому человеку, а значит, жизнь еще не проиграна и стоит того, чтобы за нее держаться. Желательно - покрепче.
Оживая, он поднялся и походил по комнате, разглядывая мебель.
– И не скучно одному? Небось привечаешь кого-нибудь? Знаю я тебя, хитрый ты, Мишка, себе на уме. Девчонку прячешь, ага?
Он решительно распахнул дверь в другую комнату.
– Куда ты ее дел? А здесь-то рухляди! И охота тебе барахло беречь?
– Вам стало легче?
– спросил Поляков вместо ответа.
– Вот и хорошо.
– Винцо у тебя, Мишка, классное. Сразу полегчало. Сыпани-ка еще стакашку. Да ладно, не суетись, я сам.