И сколько раз бывали холода
Шрифт:
Все эти годы я не виделась с Валькой. Рассказывали, что он уехал из города, работает в близком от нас поселке — на заводе. Женился. Растёт, кажется — сын…
Я бы и рада увидеть Вальку, но… я не смею, просто не смелю искать, тревожить его. Я знала, что не посмею это сделать и в старости.
Аське четырнадцать лет. Она гнется, ее «ведет» набок… Врачи ставят диагноз — сколиоз.
Говорят, что дальше будет только хуже. Одна надежда — в Питере делают такие волшебные корсеты, которые, может быть, позволят избежать операции.
Гарлем
Дядька в тельняшке и трусах, пьяный, чуть не сшибает меня, несущую стаканы с кипятком.
В преддверии ночи разбитная проводница Лариса заглядывает в каждый отсек:
— Отцепят нас, пять часов стоять будем. Я ведро в тамбуре поставлю, а то как же терпеть…. ночь ходит по вагону пьяная проводница Лариса.
— Аська, — говорю, — Это те самые блоковские вагоны, зелёные, в которых «плакали и пели»…
Как бы всю жизнь ни гнул нас чудовищный быт нашей Родины, единственное, от чего станет легче — от этих блоковских вагонов, от этой «пылинки дальних стран», от того, чтобы найти прекрасное во всём, что тебя окружает. Или пожалеть его.
Все так, как было сто лет назад. Мы всплываем в тяжелое объятие Казанского собора. Я иду и вспоминаю, как во сне.
— Вот это — Гостиный двор. А в ту сторону если идти — будут Зимний дворец и Исаакий.
Наш хостел называется смешно — «Какадуева». Он совсем рядом от величественного Невского, стоит свернуть за угол, на Фонтанку. Узкая река, гранитные берега, вода тёмно-серого цвета. Я вспоминаю Валькино: «А если русло вдруг обмелеет?»
Парадный фасад старинного дома, огромный подъезд — с заброшенным камином и местом для швейцара… Чугунная резная решетка лестницы, и очень низкие ступеньки — удобно подниматься было и в бальных платьях.
Простуженная девушка Марина открыла нам комнату.
Я села на серебряный бархат дивана меж красных подушек… Провалилась в его мягкость А если оглянуться — блестит, в свете фонарей — Фонтанка, дробятся разноцветные волны — бликами. Как на Валькиных картинах.
Аська тоже подходит к окну:
— Мама, я люблю этот город.
На следующий день врачи дают нам надежду. Аськину болезнь можно успешно лечить, если днями и ночами не снимать пластмассовый корсет, сюрреалистической формы. Он напоминает о компрачакосах Гюго, когда детей растили, заключая в определенные формы, будто отливая заново их тела — на будущую потеху публике.
Аська ходит осторожно, опираясь на мою руку. Осторожно дышит.
— Вот и езжайте так до своей Фонтанки, — говорит врач, только что затянувший нам липучки на корсете до предельных отметок.
И снова мы поднимаемся на бесконечном эскалаторе, всплываем из тьмы. Я не спускаю глаз с Аськи — не упала бы в обморок. А потом вдруг вижу, что впереди, чуть выше стоит Митя.
Я б его здесь
На Мите черное пальто. Совсем взрослый дядечка, в нем не осталось ничего детского. Но это точно он. Тронуть его за рукав: «Я — Ира»? Иначе не узнает. Я — тоже старуха.
— Митька, — говорю я негромко.
Он поворачивается, и вот — этот напряженный миг прозрения, узнавания…
Он протягивает руку, и боится меня коснуться. Он боится отвести от меня взгляд. И ничего не может сказать.
И вдруг я понимаю, что нечего сказать и мне. Даже больше: острое сожаление — ну зачем, зачем я его окликнула?
До отхода поезда — час. Митя непременно хочет нас проводить. На Московском вокзале продают цветы. До этого я не видела вокзалов, где бы торговали цветами. А здесь — с ними встречают, с ними провожают…
Митя покупает огромный букет красных роз.
— Ася, подержи, — прошу я.
Мне нужно проверить паспорта, билеты…
— Я рада, что ты так хорошо выглядишь, — говорю я Митьке, чтобы что-то сказать, — И вообще, что у тебя все так хорошо…
Он уже успел рассказать, что у него своя фирма — какие-то услуги населению, что двое детей, о жене — ни слова.
— Дочку мою зовут Ирочка.
— В моей семье считают, что это не очень счастливое имя, — говорю я, — А впрочем… ведь дважды не входят в одну и ту же реку. Имена повторяются, судьбы — нет…
Осталось ступить на подножку вагона. Митя опять протягивает ладони, словно хочет взять в них мое лицо… И опускает руки.
Я отдаю билеты проводнице:
— Лучше бы ты назвал сына Валькой, — говорю я, — Он среди нас был как святой Валентин. Сама любовь.
Последняя картина
Митю я увидела постаревшим. А Валька явился — юным.
Хозяйка моя решила сделать пожертвование. Передать десяток свитеров в детский дом.
Мне всегда казалось, что это очень хороший детский дом. Маленький, уютный, окруженный садом, где там и тут стояли скульптурки сказочных персонажей. Я приходила сюда не в первый раз. В вестибюле витали вкусные запахи — домашнего супа, пирогов. Мне вручили матерчатые бахилы, оберегая царящую тут чистоту.
И тогда я его увидела. В числе детей, сбегавших по лестнице к ужину — спешил Валька. Тот самый, каким я его помнила. Только этот Валька был ровесником моей Аси.
— Что это за мальчик? — я даже не заметила, что схватила заведующую за рукав
– Который?
— Вот тот высокий…
— А это Иван. Ванечка Котов. Второй месяц у нас. Отец умер от инфаркта. А мать… мать их давно бросила…
Наше кладбище все собираются перенести. Город состарился, умирают часто, и кладбище растет. Когда я иду по его дорожкам, и смотрю на фотографии на памятниках, я иногда представлю себе, что было бы — если бы все эти люди внезапно ожили? Их здесь больше, чем живет там, в низине. Здесь был бы свой город….Но он и есть. И Валька теперь стал его жителем.