И сколько раз бывали холода
Шрифт:
С той минуты я поверила, что предать могут и самые близкие. Верно, бабушка боялась, что Дик сорвется, помнет ее цветы — и в очередной раз взыграла в ней практичность. И потом так легко, вдохновенно врала мне…
Мы сидели под лодкой, и я все доказывала, что надо отдать хозяевам этого двора скопленные мной деньги, а дедушку с бабушкой устыдить, что я без Дика жить не смогу. Что нельзя продавать тех, кого любишь.
— Но они то — не любят. И они его опять продадут, — возражал Митя, — Раз один раз смогли — все. Продадут
И он был, конечно, прав. Дик перенес разлуку легко. Он давно знал и любил Митю. Тетя Нина скоро уже души в нем не чаяла. Овчар был допущен в дом, и часами лежал на кухне, положив голову на лапы, смотрел, как тетя Нина готовит или шьет. Ловил на лету кусочки печенья и колбасы. С ним разговаривали — подолгу, то нежно, то ворчливо, ворошили пальцами рыжую шерсть на затылке. Скоро он слушался Митю уже с полуслова.
А у меня навсегда осталось чувство, что у меня был — был! — свой ангел-хранитель. И его продали. Ангелов, оказывается, тоже можно продать.
Плывем и летим
Наш пляж… Он чуть ниже ГЭС, и постоянно тут — приливы, отливы… Мы лежим на крупном, почти белом песке, пересыпаем его в ладонях. И Дик валяется тут же, чуть повыше, в тени ивы, и смотрит на нас, и улыбается во всю пасть, радуясь, что он — с нами. И то же время мы глупы в его глазах — как можно печься на солнце, если есть тень? Но любимейшая минута для него, когда кто-то идет купаться.
— Эй, у тебя водолазов в роду не было? — спрашивает Митя, вороша песью шерсть.
Дик — водоплавающая собака. Он несколько раз упоенно, стрелою, проносится по берегу — не дай Бог оказаться на его пути, снесет. Это он счастлив, что предстоит долгий заплыв. А потом, поднимая фонтан брызг, бросается в Волгу, навстречу волнам.
Я боюсь идти в воду, и Митя дает мне руку. Он хочет завести меня на глубину, знает, что плавать я умею. Немного, но умею. Но я вырываюсь — не могу преодолеть ужаса, когда перестаешь чувствовать дно под ногами — и Митя уплывает один. Он помнит здесь все течения, и если хочет доплыть до дальнего острова, то знает — в каком месте войти в воду, чтобы снесло точно туда.
Все, нет их с Диком, уплыли, уже и голов не видно.
А Вальке мало надо. Он зайдет в Волгу по колени, закинет руки за голову. Ветер овевает худенькое мальчишечье тело, Валька будто впитывает его, потягивается.
— Господи, как же здесь хорошо….
А потом он идет на мостик, ведущий к дебаркадеру, и я за ним. Шлепаем босыми ногами по длинным, теплым, пружинящим от каждого шага доскам.
Валька, оказывается, хочет посмотреть, как нарастает глубина, как меняется цвет воды. У берега она — желтая как чай, но делается все темнее, и вот уже — плывут навстречу ошметки почти черных водорослей, и стайка рыб скользит безбоязненно, они у себя дома…
Взгляд
А потом говорит:
— Ты представляешь, что бы было, если б вся вода из Волги вдруг ушла…
Он может вдруг ярко представить себе такое. А рядом с ним — этому учусь и я.
Реки больше нет. Каньон, метров сорок глубиною. Горы вдруг стали неожиданно высокими, со скользкими черными подошвами. Обнажилось дно — и что оно скрывает? Всякий хлам — нельзя без этого. Но и — затонувшие корабли?
— Тут всяких судов много потонуло, — продолжая мою мысль, говорит Валька, — У меня есть дядька знакомый, старик уже. Он капитаном был, рассказывал, что дважды тонул. А бабка говорила, что в монастыре…там ниже по Волге есть монастырь… После революции с колокольни тяжеленный колокол сняли — ценный какой-то, переплавить хотели. На барже везли, и баржа та вместе с колоколом под воду ушла. Бабка говорила: «Так и не дался большевикам, может, когда-нибудь сыщется».
Мы смотрим вниз. Вода у ног уже совсем темная, дна не видно. Мутная — водолаз ничего не разглядит дальше вытянутой руки. Вот если бы действительно — обмелела вдруг Волга до самого дна — сколько тайн предстало бы нашим глазам?
И то, что сейчас откроется перед Митиным взглядом, если он доплывет до дальних островов, сравнится ли с теми картинами, которые открывает перед нами — воображение?
Парк с аттракционами… Они работают не всегда — то выходной, то что-то сломалось в механизмах, то тетенька, которая отрывает билеты и нажимает кнопку — на больничном.
И счастье, когда еще издали видишь круженье — в разлете сквозь листву — серых и красных кресел.
— Айда на «Ветерок»! Или сперва на «Лодочки»?
«Ветерок» — узкие кресла на длинных железных цепях. Шелковое платье мое скользит — одна надежда на цепочку-пристежку. Карусель сперва несет нас низко над землей, так что босоножки касаются скудной пыльной травы, а потом цепи — вместе с нами — будто вздувает ветром.
— Мамочкииииии…..
И ветер, и листва зеленая, весенняя, и весь мир — навстречу. И уже не кресло несет, а ты сама летишь, и это не удивительно, потому что в пятнадцать лет — ты все можешь.
А на «Лодочках» я всегда прошу Митю:
— Только не сильно раскачивай, чтобы не перевернуться… А то больше не пойду с тобой никогда…
— Когда я тебе переворачивал? — весело удивляется он, — В которую пойдем? Вон в ту, голубую?
Вот тетка двинула на себя блестящий рычаг с черной рукоятью, из-под лодочки ушла опора, и она закачалась.
И вот тут надо следить за Митькой, потому что несильно вроде и размеренно приседая, откидываясь назад, с невинной такой улыбочкой, он в минуту разгоняет лодку так, что летишь — у-ух — и ноги отрываются от железного дня, и тетка уже кричит: