И в сотый раз я поднимусь
Шрифт:
Чтобы не видеть, что «что-то не так», надо было быть слепым. И глухим. Лишенным обоняния. И вообще всех чувств, дающих возможность контачить с окружающим миром. Хорошо было на природе. У реки. В лесу. На поляне, покрытой незабудками. В горах. Везде, где не было тех, кому надлежало совсем скоро жить в земном раю, то есть при коммунизме. Население будущего рая почему-то было настроено не по-эдемски. У каждого имелось для товарища по будущему совместному счастью столько метких характеристик, что они просто никак не могли удержаться в глубинах сердца и при случае так и изрыгались
Живя в Москве, Саша привыкла к дежурным репликам по поводу своих близнецов:
– Ишь, нарожала!
– О чем только думала!
Было еще и много всякого такого, о чем хотелось поскорее забыть, а то могло совсем не остаться сил.
Попав в чужую страну, население которой было, мягко выражаясь, не очень тепло настроено по отношению к советским братьям и сестрам, Саша впервые поняла, что может быть совсем другая жизнь. Ну, обычная человеческая жизнь без агрессии, без ожиданий какого-то мифического послезавтра. Сегодняшняя жизнь с привычными маленькими радостями, с запахом ванили и корицы в подъезде дома, с цветами, о которых заботятся все соседи, с детьми, которыми все умиляются.
Тихая обывательская жизнь, которую клеймили и обличали всеми возможными средствами у нее дома так, что дух ее еле-еле теплился где-то в российской провинции. И то – вопреки всему.
Саше хотелось прожить так: тихо, по издавна заведенным правилам, рожая детей, заботясь о муже и доме, гуляя по прекрасным «Сметановым садам» старого моравского парка. Ей совсем не нужны были подвиги, страдания, борьба за светлое будущее. Жить хотелось настоящим, какое есть.
Она была счастлива. Она понимала для себя: вот оно, место, где ей мечталось жить. Вставая ночью к детям, она выходила на балкон, вдыхала воздух с запахом цветов и угля (в домах топили углем) и ощущала свое состоявшееся счастье. И горевала, зная, что не сможет тут остаться. Ее счастью приговор был вынесен заранее, сейчас попросту шло время отсрочки.
Саша делала ежедневные, ежечасные открытия. У народа страны, в которую она попала волею случая (нет, вернее, «волею злой воли» ее правительства), был удивительный характер, начисто лишенный агрессии, свой редчайший музыкальный дар, свой уникальный юмор, отточенный веками существования «под кем-то». Чужие его не понимали, ленясь вникать в тонкости почти непонятного языка.
Какие только истории не пришлось Саше услышать от своих друзей, поверивших, что душой и сердцем она с ними, а не со своими соотечественниками.
Мама ее подруги Майки рассказала однажды, как вошли в ее родную деревню Праславице русские танки в августе шестьдесят восьмого.
– Представь, девонька, проснулась рано (а у чехов утро начиналось действительно рано, часов в 5), надо Майке и Иржинке завтрак собрать, смотрим в окно, а там танки! Чужие танки! Как тебе? Что бы ты почувствовала, если бы увидела такое?
– Ужас, – стыдилась Саша.
– Просто стоят танки, не стреляют. Но смотреть – невыносимо. Так в душе все и кипит.
– А потом? – находила в себе силы допытываться Саша.
– Потом… Послушали радио, объявили нам… В
Слушать все это дочери фронтовика было нестерпимо стыдно.
– И они так и сидели в своих танках без еды?
– Ну как так – без еды? Я пошла домой, всем им сделала хлебички (бутерброды по-чешски), накормила. И соседка тоже.
– А как же вы? Они же – враги, – от последнего слова у Саши слезы вскипали в горле.
– Да какие враги? Хлопчики. У каждого маминка дома. Ждет сыночка. Плачет. Я чужого сыночка не пожалею – и моих деток чужие мамы не пожалеют. Так нельзя: мы же люди.
Представьте: советской девочке Саше такие мысли до этого разговора не приходили в голову!
А ведь слышала, слышала от своих рассказы, как гнали пленных немцев через Москву. Огромную толпу врагов, которых четыре года проклинали в каждом доме, которым желали стократной страшной смерти и чтоб после смерти в аду горели за свои злодейства.
Пленные шли и шли по столице чужой державы, которую их послали завоевать их же собственные безумцы. И на всем протяжении их пути стояли женщины, не менее несчастные, чем эти плененные чужие солдаты. Они плевали в сторону поверженных врагов, плакали, осиротевшие без своих мужей и сыновей, оставшихся по вине этих, живых, навечно на полях сражений. Плакали, плевали – и кидали им хлеб: «Жри, окаянный!» Те, кто прошел тогда по Москве, навеки этот хлеб не забудут…
Не понимала прежде Саша что-то про этот хлеб. Не понимала – и все тут. Потому что камнем застыла ее душа еще давно, в детстве раннем…
А тут, в Чехословакии, растопилась. И открылись глаза. И все оказалось проще простого. Просто люди могут пожалеть других людей. Несмотря ни на что. Пожалеть и помочь. Потому что у всех есть матери. И они далеко-далеко плачут о доле своих сыновей.
Из-за этого рассказа увиделось Саше и другое. Злой рок русского человека встал перед ней во всей его трагической величине. Его никто не пожалеет. Ни свой, ни чужой. Или, быть может, скорее чужой, чем свой. Вот что по-настоящему ужаснуло!
Вспомнился Тургенев с его страшным стихотворением в прозе «Повесить его!».
Почему-то это было первое, что прочла она у Тургенева. Не «Муму» и не «Дворянское гнездо», а короткое «стихотворение», от которого – буквально – волосы встали дыбом. Наверное, тетя подсунула Саше эту книжечку в мягкой обложке, сама целиком не прочитав. Ей скорее всего хотелось, чтобы ребенок узнал про великий, могучий и свободный русский язык, который воспел писатель-патриот, находясь на чужбине, или про воробьишку, которого маленькая птичка-мать защищала от огромной собаки.