И в сотый раз я поднимусь
Шрифт:
Темнеет. Радио настойчиво предупреждает жителей их дома, что к окнам подходить крайне опасно. В соседнем подъезде шальная пуля попала в окно кухни, пробила холодильник.
Тем не менее настырный Мишка ползком пробирается к телевизору и записывает-таки своего вожделенного «Бетховена».
Спать детей укладывают в коридоре: опасность очевидна, трассирующие пули так и летают мимо окон. Кому-то явно очень не хочется выпускать оружие из рук.
Уснувший наконец после дня, полного разнообразных впечатлений, Мишка вдруг во сне начинает истошно кричать:
– Не
Так из него, расслабленного сном, выходил ужас пережитого.
Еле успокоили. На следующий день он затемпературил, без кашля, насморка. Только горел.
Участковая врач вздыхала: «Ну, что мне с вами со всеми беднягами делать? Невроз. Весь дом болеет, все дети с неврозом».
У Мишки с тех пор дрожат пальцы. Даже когда совершенно спокоен. Сами по себе.
Последствия политики…
На этот раз все кончилось обыденнее, чем два года назад: траур по погибшим не объявляли, количество жертв и считать не стали, расследование закрыли.
Но стрелять руководителю явно очень понравилось.
Лучше не вспоминать.
Но не забыть, как смотрела Саша через год, в сентябре 94-го, репортаж о выводе наших войск из Германии.
– Калинка моя, – притоптывал в бесстыдстве пьяного куража защитник национальной демократии.
Саша заплакала и плюнула в телевизор.
Ей, главное, хотелось, чтоб никто из фронтовиков этого репортажа никогда не видел. Пусть бы у всех телевизоры разом поломались, что ли…
Но отец видел.
– Лучше было бы до этого не дожить, – только и сказал.
8. Осколки
– Ты охренел? – спрашивает Саша. – Ты совсем охренел?
Это она так с мужем разговаривает. И ей уже все равно, что дети слышат. Потому что видеть им приходится такое, что это «охренел» – просто невнятный младенческий лепет в песочнице.
Похоже, некоторое время назад муж совсем свихнулся. Увидел, как все вокруг стремительно обогащаются, торгуют вовсю чем попало, стал мечтать о сказочных миллионах, благо воображение дано ему было богатое. С одной стороны, он по-прежнему ходил на службу, оставался военврачом. С другой стороны, долгими вечерами он продавал «КамАЗы», пуховики, сахар и всякое дерьмо. Вернее, ему казалось, что он что-то продает. На самом деле все ограничивалось бесконечной телефонной трепотней. Человек просто обезумел, зациклился на деньгах.
Странно. Добро бы Саша пилила, упрекала, подзуживала. Нет. Никогда. Напротив, заклинала каждый день:
– Умоляю тебя, брось, не занимайся всем этим. Это не для нас. Суета сует.
Но где там! Человек абсолютно ничего не слышал, только бережно и настойчиво лелеял свою идею фикс: скоро у меня будет миллион зеленых денег.
Его, собственно, все остальное перестало интересовать. С детьми он совсем не разговаривал, постоянно злился. Только и слышно каждый вечер по телефону:
– Нал, безнал, откат…
Попутно регулярное пьянство Антона стало невыносимым. Иногда его приводили домой чужие люди – просто, кряхтя, втаскивали в прихожую, и он валялся на полу, пока в себя
Он не всегда теперь приходил ночевать. Сначала Саша смертельно пугалась, не спала ночь, плакала, звонила в милицию, в больницы, морги. Видимо, не одна она была такая счастливая в те времена, потому что всюду ее беспредельную тревогу воспринимали не всерьез, говоря, мол, проспится – придет, или: «А вы за шкафом поискали?»
И действительно: приходил. Ложился отсыпаться, предварительно поскандалив и обвинив всех, кто под руку подвернется, в жестокости и злобе.
После каждой бессонной ночи Саше приходилось идти на работу, а детям в школу. Как-то жить. Функционировать. Стараться отвечать уроки. Не скажешь же учительнице:
– Извините, я ничего не выучил, потому что у меня папаша алкаш и ему опять приспичило всю ночь скандалить.
Правда, у ребят в школе почти все отцы семейств крепко надирались в то время. У лучшего Мишкиного друга Федьки отец вообще спьяну начинал по-настоящему драться и как-то сломал его маме несколько ребер. Она потом долго в больнице лежала. И все-таки помирилась со своим мужем. А Федька мечтал вырасти и избить своего папашу.
Саша все еще надеялась, что долгая черная полоса закончится, Антон в итоге опомнится и заживут они спокойно и благостно.
Однако все чаще и чаще она радовалась, когда его не было дома. Тогда было тихо, чисто, уютно и не страшно, как при нем.
Пропадая на пару-тройку дней, муж и отец объяснял обычно, что у него был тяжелый больной. Такой тяжелый, что от госпитальной койки никак не отойти. Это никого уже не смешило даже, о чем говорить.
А однажды исчез он очень надолго. Саша, разумеется, принялась методично обзванивать все свои заветные местечки: бюро несчастных случаев, станции «Скорой помощи». Все, как всегда, по длинному списку: не находится ли у них случайно высокий черноволосый мужчина лет сорока, одетый так-то и так-то, без особых выразительных примет. Муж не находился никогда и нигде. Саша несколько ночей подряд непонятно зачем выходила на улицу: там ожидание казалось более активным и действенным. Наконец Элька ожесточенно высказалась:
– Знаешь, мам, хватит психовать! Ни-че-го с ним не случилось. С ним никогда ничего не случается. А с нами скоро случится. Все хором сойдем с ума. Давай успокоимся и будем жить как ни в чем не бывало.
В конце концов, как ни трудно было привыкнуть к отсутствию отца, все же зажили без него. Мальчишки временами сильно скучали, вспоминая, каким он был раньше: сильным, щедрым, добрым, надежным. Но стоило вспомнить, каким он стал, тоску как рукой снимало.
И вдруг через несколько месяцев он объявился. Пришел совершенно трезвый, серьезный такой. Говорит: