И восходит луна
Шрифт:
Грайс вдруг захотелось заплакать от жалости к нему. Как нужно ненавидеть себя или не знать, чтобы ногтями содрать краску со всего, что свидетельствует о том, каким ты был в детстве. Грайс тронула фотографию, и капля крови сорвалась с рукава. Набухшая, яркая, она опустилась ровно на белизну стертой краски. Это показалось Грайс таким жутким, что она захлопнула альбом.
И поняла, как болит рука. Как болит вообще все, даже то, о чем приличные люди не думают большую часть жизни.
Грайс с трудом встала. Она подумала: а ведь если он запер ее здесь, Грайс умрет от потери крови.
Стоило
Грайс шла по конфетной тропинке от пряничного домика из патологических фантазий до реального мира. Кайстофер милосердно оставил дверь открытой.
Только переступив порог за которым начинался обычный, типовой коридор, Грайс поняла, что наделала. На нее нахлынули стыд и страх. Что мог сделать Кайстофер? Что угодно!
Грайс кинулась к лифту, она раз за разом жала на кнопку, будто это могло заставить лифт приехать быстрее.
– Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста, приезжай, - шептала Грайс. Она еще не знала, что будет делать. Нужно было сказать Дайлану, вот что. Дайлан его брат, Дайлан разберется, Дайлан тоже бог.
Лифт открылся, но свет был не привычно-белый, а синеватый. Зеркала покрыла изморозь, так что Грайс с трудом могла увидеть свое лицо. На полу под ногами копошились жирные дождевые черви, их было так много, что пока Грайс поднималась на семьдесят пятый этаж, они успели залезть ей в туфли. Грайс старалась не шевелиться, но скользкие, подвижные черви были всюду. Кровь с рукава капала на червей и, кажется, они реагировали на нее, тыкались в капли, как слепые котята, ищущие материнское молоко. Грайс вывалилась из лифта, ее чуть не стошнило, от отвращения или же от волнения, она не понимала. Черви полностью состоят из мышц, подумала Грайс. О да, самое время об этом вспомнить. Звездный час этого удивительного факта. А еще, если разрезать червя напополам, он продолжит жизнь в двух экземплярах, являя собой самый примитивный и полный образец диссоциативного расстройства.
Грайс засмеялась. Она толкнула дверь, и та оказалась заперта. Ну, конечно, Грайс ведь ее запирала. Она ведь всегда запирает дверь.
Грайс принялась стучать, потом нажимать на звонок, в основном, находившийся здесь безо всякого применения.
Дверь открыли минут через пять. На пороге стояла Маделин. На ней не было ничего, кроме чулков и кровоподтеков. Она сладко улыбнулась:
– О, милая.
А потом увидела руку Грайс и выражение ее лица чуть изменилось. Маделин потянула ее за запястье.
– Что случилось, моя дорогая?
– Кайстофер, - сказала Грайс. И ей показалось, будто бы она все рассказала, сразу, в одном слове, уместила все, что с ней произошло.
Спустя полсекунды, видя непонимающий взгляд Маделин, Грайс поняла, что вовсе нет. Она добавила:
– Ушел.
Лицо Маделин сначала сохраняло то же ленивое выражение, что и всегда, но потом она вдруг издала такой силы визг, что Грайс зажала уши, почувствовав,
– Дайлан!
Дайлан выглянул из комнаты. У него был голодный и радостный вид.
– О, ты хочешь, чтобы Грайси к нам присоединилась? Она, конечно, милая, но не сделает ли это меня плохим близнецом в паре?
– Дайлан! Кайстофер сбежал!
– почти выкрикнула Грайс. Ее затопил изумительный стыд - она выпустила психопатическую версию своего мужа в Нэй-Йарк, и что он там будет делать? Что угодно с равной вероятностью.
Глаза у Дайлана расширились, и неожиданно вид у него стал очень грустный. Он тут же скрылся. Маделин цокнула языком. Она снова потянула Грайс за руку, сказала:
– Что, испугалась?
– Да. Очень. Это не был Кайстофер.
– Был, - сказала Маделин легко.
– Это тоже Кайстофер.
Маделин привела ее к ним с Дайланом в комнату, усадила на кровать, не обращая внимания на то, что Грайс могла испачкать ее кровью. Впрочем, Грайс заметила на простынях обширные кровавые пятна. А когда Маделин нагнулась над туалетным столиком, как из нуарных фильмов, даже с лампочками по бокам, Грайс увидела и раны, из которых эта кровь вытекла. От лопаток у нее, будто крылья, расходились длинные порезы. Маделин не обращала на них внимания, и Грайс стало стыдно, что она так испугалась раны на своей руке.
Маделин выхватила из бесчисленной батареи помад одного из бойцов, открутила крышку. Помада была практически рубиновой. Маделин принялась красить искусанные губы. В ней не было совершенно никакого стыда, а вот в Грайс, которая выглядела вполне прилично, за исключением порванных чулок и крови на рукаве, стыда было море, а может даже океан. Маделин смотрела на свое отражение в зеркале с вожделением.
Коснувшись кончиком языка свеженакрашенных губ, Маделин, наконец, мурлыкнула:
– Кайстофер ведь говорил тебе, что он бог порядка и беспорядка?
– Да.
Грайс удивилась, откуда Маделин это знает. Она думала, что истинное имя - слишком личная вещь для бога, а Грайс казалось, что Кайстофер Маделин не любил.
– Так вот, тот, кого ты видела до этого - порядок. А это - беспорядок.
– Ты знала?
Маделин надолго замерла перед зеркалом. Она прошлась пальцами по своей груди, по бедрам, не лаская себя, даже не стремясь быть сексуальной. Она выглядела как человек, который прикасается к произведению искусства. Ее тело было идеально, каждый его изгиб, фарфоровая белизна кожи, ровная линия позвоночника, полная грудь с острыми сосками. Грайс почувствовала укол зависти, впрочем, это быстро прошло.
– Знала, - сказала Маделин. И тогда Грайс вдруг, совершенно не отдавая себе отчета в том, что делает, схватила с тумбочки бокал вина и швырнула в Маделин. Она отпрянула в сторону, и бокал разбился о зеркало, забрызгав его красным. Осколки посыпались на туалетный столик, а в зеркале обосновалась длинная, нервная трещина.
– Как ты могла не сказать мне?! Как ты могла обманывать меня! Зачем ты вообще говорила про этот закрытый этаж?!
– Потому что я не могла сказать тебе напрямую, - сказала Маделин.
– Но ты должна была знать.