И все-таки орешник зеленеет

Сименон Жорж

Такою же, в общем, была и моя мать. Только сегодня я заметил это сходство между ними. У матери был тот же ровный характер, и отцу повезло, потому что порой с ним нелегко приходилось.

Удачным ли оказался бы наш брак с Розали? Мы отпраздновали вместе с Вейлем и его подружкой день, когда я получил степень доктора права. Мой отец скончался. Я проработал несколько недель в банке Вейля и Дусе на улице Лаффит, и Жакоб Вейль, отец Макса, посоветовал мне стажироваться в Нью-Йорке.

Розали проводила меня на вокзал, всплакнула. Я и не

подозревал, что вернусь женатым и уже почти отцом семейства. Больше я ее никогда не видел. Сразу по возвращении я мог бы поискать ее в кабачках на Левом Берегу, но тогда я думал только о Пэт.

В водовороте жизни я забыл о Розали и, когда, гораздо позже, захотел узнать, как она живет, уже не мог ее разыскать.

Может быть, она вернулась в свое родное Берри и вышла замуж за парня из своей деревни? Не знаю, как она называется. Мне не приходило в голову спрашивать об этом Розали. Знаю только, что она находится где-то возле канала.

Розали могла выйти замуж и в Париже. Ей бы очень пристало, например, стоять за прилавком молочного магазина. Если только она не пошла по плохой дорожке. А жаль было бы.

Она была со мной, когда я еще не потерял связь с улицей, с реальной жизнью, с жизнью безыменной толпы, которая движется по тротуарам и в определенные часы ныряет под землю у станции метро.

Сколько раз я пользовался метро? Раза три, не больше. Одно время я, правда, ездил на автобусе, но очень быстро привык к такси.

Елисейские поля изменились. Я знал их, когда там почти не было магазинов, а ресторан Фуке казался мне недосягаемо роскошным.

Я смотрю на вход в метро на улице Георга V, на мужчин и женщин, которые спускаются по лестнице, и думаю, почему я отошел от них?

Из тщеславия? Возможно, что я и был тщеславным. Но я в этом не уверен. Ведь думал же я одно время жениться на Розали.

Я говорил о том, что меня затянуло. Это действительно так. Раз уж я занялся банковским делом, пришлось идти по этой дороге до конца.

Когда я женился на Пэт, мы жили уже в роскошном отеле на бульваре Монмартр, и я мог покупать ей довольно дорогие подарки. Для нее я впервые зашел к ювелиру на улице Мира, потом я стал одним из его постоянных клиентов.

Пэт не хотела верить, что это настоящие драгоценности. В Соединенных Штатах можно найти золото четырнадцатой, даже одиннадцатой пробы, и она была убеждена, что я дарю ей драгоценности такого сорта.

А вот Жанна Лоран равнодушна к драгоценностям. Вечерние платья я видел на ней только черного шелка, очень простые, которые были для нее вроде формы.

Она часто одевалась в черное, и это ей шло. Она и сейчас носит черное. Ее вкусы не изменились.

К тому времени я купил банк на Вандомской площади. Наша связь уже началась. Мы жили вместе, когда я узнал, что Пэт получила развод в Рено, и я настоял на том, чтобы мы выпили по этому поводу шампанского.

— Что ты теперь будешь делать?

— Женюсь на тебе.

— Зачем? Ты действительно

этого хочешь? 

— Да.

— Я могу жить с тобой и без этой формальности.

— А если у нас будут дети?..

— Ты хотел бы еще детей?

— Может быть. Не знаю.

— Ты позволишь мне продолжать работать?

Я колебался. Жанна не хотела бросать свою профессию. Она выросла среди газетчиков и обожала журналистику.

— А почему бы нет?

— Я не всегда буду свободна. Мне придется ездить…

— И мне тоже… Видишь ли, мы ведь не только любовники, но и друзья…

Любовники исчезли, так же как и супруги. Друзья остались. Когда освободилась квартира над банком, Жанна помогла мне ее обставить. У меня было несколько полотен, но она лучше меня знала художников и на бульваре Монпарнас была своим человеком.

Она-то не потеряла связей. Я хочу сказать, с жизнью. С людьми. Этого требовала ее профессия. Она вращалась в различных кругах и всюду чувствовала себя свободно.

Теперь она возглавляет самый крупный женский журнал в Париже, и я уверен, что она продолжает бывать всюду. Я знаю о ее частной жизни лишь то, что она живет в квартире на бульваре Распай вместе с нашей внучкой Натали.

Иногда мы завтракаем вдвоем, почти всегда в ресторане. Разглядываем друг друга с невольным любопытством, но не задаем никаких вопросов.

Мы говорим о детях. Она ближе к ним, чем я, поэтому рассказывает мне о них все новости. Ее беспокоит Жан-Люк, которому теперь тридцать четыре года.

Он никогда не мог принять образ жизни, который мы вели на Вандомской площади, и еще совсем молодым взбунтовался. Совсем неглупый, он очень плохо учился в лицее и провалился на выпускных экзаменах. Ему было тогда восемнадцать лет, и он пошел добровольцем в десантные войска.

На это требовалось мое разрешение, и я не возражал, понимая, что препятствовать ему бесполезно. Раз в два или три месяца мы получали от него открытки.

Он появился в штатском, уже когда мы с Жанной развелись.

— Что это на вас нашло?

— У нас были разные интересы. Твоя мать не мыслит жизни без журналистики, и у нее совсем не остается времени. У меня тоже много обязанностей…

— Ты женишься снова?

— Не думаю. Однако все возможно.

Я не решался спросить, какие у него планы. Он гораздо выше, гораздо плотнее меня, настоящий атлет.

— Попробую найти место спортивного тренера…

Он начал на одном из пляжей в Каннах. Зимой в Межеве обучает ходить на лыжах.

— Ты будешь получать от меня определенную сумму каждый месяц, как твой брат, когда он учился в Академии художеств…

— Не стоит… Сам справлюсь…

Не знаю, что он думает обо мне, о моем характере, о моей жизни. Он принадлежит к другой эпохе. Когда он, совсем еще мальчишкой, разглядывал фотографии, которые я так и не наклеил в альбом и которых накопилось в моем письменном столе два полных ящика, он часто смеялся.