И все-таки орешник зеленеет

Сименон Жорж

Потом я опять сижу в своем кабинете, где вся мебель и стены обиты кожей. Читать меня не тянет. Я не могу никуда выйти. Наконец, около девяти часов, раздается звонок. Это Нью-Йорк, и почти сразу я слышу низкий голос Эдди.

— Неllо, Франсуа… I аm sоrry… — Он переходит на французский язык. — Простите, что звоню так поздно, но я недавно вернулся, а тут возникло одно важное дело…

В Нью-Йорке сейчас три часа, самое горячее время, особенно для финансиста.

— Ты видел Пэт?

— Да…

— Ну как она?

—

Плохо. Она смотрела на меня с удивлением, будто не меня ожидала увидеть. Я сказал ей, что приехал по твоему поручению, что я твой друг, что я уже договорился и ее переведут в отдельную палату. Она нахмурилась и посмотрела на другие кровати. Я почувствовал, что она колеблется. Наконец она покачала головой.

— Нет. Я лучше останусь здесь. Мне будет скучно одной…

— Вам пригласят специальную сиделку, которая все время будет при вас…

Она снова подумала. У меня создалось впечатление, что эта женщина много размышляет.

— Сиделка совсем другое дело…

Вы понимаете, Франсуа, она привыкла видеть других больных, и ей бы их не хватало…

Я сообщил ей, что оставил пять тысяч долларов в конторе больницы, и она прошептала:

— На похороны?

Я сказал ей также о том, как ты радуешься, что она поправляется. Тогда она спросила:

— А он не болеет?.. Он ведь гораздо старше меня…

Простите, Франсуа, но я подумал, что вы хотите знать все.

Она оживилась, лишь когда я сказал ей, что еду в Ньюарк.

— Вы думаете, он их выручит? Элен хорошая женщина, очень достойная… Боб, ее старший сын, способный мальчик, и я уверена, что если у него будут средства…

— Ваш бывший муж поручил мне предоставить эти средства…

— Даже если это большая сумма?

— Я должен сделать все необходимое…

— Хорошо… Тогда поблагодарите его от меня…

Я понял, что беседа окончена и разговор о чем-либо другом ей неинтересен. К тому же она закрыла глаза, как бы давая понять, что мне пора уходить…

— Вы видели врача, который ее лечит?

— Я подошел к нему в коридоре, когда он делал обход. Его фамилия Фейнштейн, он произвел на меня впечатление способного человека… И очень добросовестного… Прежде чем ответить на мои вопросы, он захотел узнать, кто я, почему интересуюсь Пэт, я все объяснил ему.

— Она права, — заметил он, когда я заговорил с ним об отдельной палате. — Таким женщинам необходимо чувство локтя…

— Наверное, у нее рак?

— Да, рак матки. Метастазы распространяются быстро, и хирург сомневается в целесообразности операции… Мы пытаемся уменьшить число зараженных клеток, прежде чем пойти на вмешательство…

— У нее есть шансы поправиться?

— Если операция будет удачной, ей останется жить год или два, может быть, три…

— И она будет жить нормальной жизнью?

— Она будет жить…

— Но останется больной?

— Конечно…

— А что вы делаете в таких

случаях?

Он понял смысл моего вопроса и посмотрел на меня довольно холодно, будто я затронул его профессиональную честь.

— Делаем все возможное, — уронил он.

Наконец, когда я решился заговорить с ним о деньгах, он попросил меня обратиться к администрации больницы и направился к дверям одной из палат.

Вот все, что касается Пэт… Простите, что я не могу сообщить вам ничего лучшего.

Затем я поехал в Ньюарк, где довольно быстро нашел гараж и бензиновые колонки. В конторе, отделенной стеклом от мастерской, сидела женщина с исхудавшим лицом, непричесанная.

С карандашом в руке она изучала толстую пачку счетов и заносила цифры в блокнот.

Должно быть, прежде она была хорошенькой. Пепельная блондинка с очень белой кожей, но, вероятно, никогда не отличалась крепким здоровьем.

Я сказал ей, кто я, и добавил, что приехал по вашему поручению. Молодой человек в синем комбинезоне, который ремонтировал машину, вошел в контору и недоверчиво оглядел меня с головы до ног.

— Что ему нужно? — спросил он у матери.

— Он приехал по поручению твоего дедушки.

— Значит, он еще существует, этот дедушка?

— Вы Боб? — спросил я.

— Да. И что дальше?

— Как вам кажется, вы справитесь, если будете продолжать дело?

— А почему бы мне не справиться?

— Вы любите эту работу?

— Так я ведь с детства занимался механикой.

— Сколько нужно денег для уплаты всем кредиторам? Он повернулся к матери, нахмурился.

— Кто ему все рассказал?

— Оказывается, бабушка написала в Париж…

— Ладно. У нас есть долги, это правда, но гораздо меньше, чем воображают, и я, например, не верю, что отец поступил так из-за долгов… Ведь она, конечно, и об этом написала… Из Кореи он вернулся больным, у него бывали приступы лихорадки, и тогда он не помнил себя… Это никого, кроме нас, не касается… Ну а наши долги… Что ты скажешь, мама?

— По-моему, если бы у нас было десять тысяч долларов…

В это время другой мальчишка, лет пятнадцати, вернулся из школы и стал наблюдать за нами через стекло. Его брови тоже были нахмурены. Должно быть, вся семья потрясена поступком отца.

— Чем же все это кончилось?

— Я подписал чек на двадцать тысяч долларов. Они глазам своим не верили, перечитали чек два или три раза, но все равно не могли поверить.

— Ваш свекор вам напишет, — обещал я этой женщине. — Подтвердит, что при малейших затруднениях вы можете теперь обращаться к нему…

Я слушаю рассказ Эдди, пытаясь представить себе ту сцену, глаза обоих мальчиков, один из которых смотрел через застекленную клетку, усталые глаза Элен, которой я никогда не видел. Там есть еще девочка, но Эдди ничего не сказал о ней, наверное, она была в школе.