И все-таки орешник зеленеет
Шрифт:
— Кажется, видел такой в Вест-Сайде, в районе доков…
— Ее второй муж был убит на войне… Она получает маленькую пенсию… Я хотел бы, чтобы вы съездили в Бельвю и поговорили с врачом, который ее лечит… И повидайте ее… Пусть ее переведут в отдельную палату, дадут сиделку, и оставьте ей денег столько, сколько ей нужно: ну, пять, десять тысяч долларов…
— Понятно… А ваш сын?..
— Еще сегодня утром я ничего не знал о нем… После развода они вычеркнули меня из своей жизни… Мои чеки принимали, но даже не сообщали, что они получены… Во время войны
— А что сталось с мальчиком?
— Он повесился на прошлой неделе…
— Я очень огорчен, Франсуа…
— Я ведь совсем не знал этого… Он был женат… У вас есть чем писать?.. Запишите адрес: 1061, Джефферсон-стрит. Ньюарк… Это заправочная станция при выезде из города, в сторону Филадельфии… Кроме жены, Доналд оставил троих детей… Кажется, его дела шли плохо, и ему угрожала продажа за долги…
– Понимаю… Вы хотите, чтобы я поехал туда и все уладил…
— Да, Эдди…
— Вы мне укажете предельную сумму?
— Нет… Заплатите долги, посмотрите, сколько нужно жене и детям… Старший работал, помогал отцу… Не знаю, сможет ли он продолжать дело.
— Можно сказать, что это по вашему поручению?
— Конечно. А то они ничего не поймут. Пэт все равно им скажет, что она мне написала…
— Well, Франсуа… Будет сделано… Я позвоню вам через несколько часов…
Он не стал выражать соболезнований. Это не в духе Эдди Паркера, да я этого и не ждал.
— Спасибо, мадемуазель Соланж. Простите, что задержал вас. Я думал, вы ушли после того, как соединили меня…
— Но если бы я вам понадобилась…
Мне кажется, она немного покраснела, будто смутилась, что мы одни в опустевшей комнате. С женщинами я как-то забываю о своем возрасте. Они так долго баловали меня, что я привык обращаться с ними довольно свободно. Но теперь, когда я уже старик?
— Приятного аппетита.
— Вам также, мосье Франсуа…
Я поднялся к себе, и почти тотчас же мне доложили, что завтрак готов. Уже давно я сажусь за стол один. Я не читаю за едой, как большинство одиноких людей. Я рассматриваю вещи вокруг себя, мои картины, среди которых есть один Сезанн, много фовистов и несколько сюрреалистов, например Магритт, я купил картины этих художников, когда ещё никто не думал о возможности нажиться на них.
В общем, я потратил значительную часть своей жизни, чтобы окружить себя предметами, которые мне нравятся, и от этого ощущал, да и теперь еще ощущаю, настоящую радость. Вандомская площадь чарует меня так же, как и в те времена, когда я купил банк, и я знаю ее во все часы дня и ночи, при любом освещении.
Дождь по-прежнему идет, все тот же невидимый дождь, как будто между мной и Вандомской площадью кто-то поставил матовое стекло. Едут машины, идут прохожие.
Мадам Даван подает кушанья, иногда мы беседуем. Разговор всегда начинаю я, она же молча прислуживает.
— Сегодня у меня тяжелый день, мадам Даван…
Ни за что на свете она не позволила бы горничной Розе подавать
Насколько мне известно, мадам Даван около сорока лет, и я почти ничего не знаю о ее прошлом. Мне горячо рекомендовало ее агентство по найму прислуги, но она не предъявила никакого удостоверения. Я полагаю, она вдова. Она никогда не говорит ни о своем муже, ни о том, какую жизнь вела до того, как поступила ко мне в дом.
Она стала заботиться обо мне так, словно в этом и заключалось ее назначение. Четыре года тому назад, когда я заболел воспалением легких, она столь умело ухаживала за мной, что Кандиль был поражен.
— Вы были медицинской сестрой? — спросил он ее при мне. Она ответила:
— Мне приходилось ухаживать за больными…
Больше она ничего не добавила. Где это было? У нее в семье? В больнице или частной клинике?
Мы доверяем друг другу. Я чувствую, что вся ее жизнь сосредоточилась здесь, в моем доме, что мир за его стенами для нее не существует.
— Моя первая жена очень больна в Нью-Йорке, а наш сын повесился на прошлой неделе…
— Вы очень огорчены?
Можно подумать, она догадывается о моих чувствах. Нет, откровенно говоря, я не огорчен. Но, разумеется, потрясен. Скорее даже, изумлен. Разве каждый из нас не надеется, что жизнь не готовит нам неприятных перемен?
— Когда вы в последний раз ее видели?
— В 1928 году…
И это единственная Пэт, которую я знаю, Пэт тех времен, молодая и веселая.
— Она вас покинула?
Мадам Даван задает вопросы так просто, что они не кажутся нескромными.
— Да… Вдруг заявила, что хочет провести несколько недель в Штатах… Она никак не могла привыкнуть к Парижу… Мой сын был тогда совсем маленьким… Потом я узнал, что она потребовала развод и получила его…
— И все-таки вас мучат угрызения совести, не так ли?
Минуту назад я был убежден, что совесть моя спокойна, что я всегда делал то, что должен был делать. Как она догадалась? Ведь и впрямь, с тех пор как я прочел это письмо, вернее даже, увидел этот почерк, предвещавший что-то недоброе, какая-то тяжесть навалилась мне на грудь. Я позвонил Эдди, разбудил его в шесть часов утра. И вот я еще раз выполняю свой долг.
Но этого недостаточно, чтобы совесть моя успокоилась. Бог знает, может быть, тогда, в то далекое время я не во всем был прав, когда сердился на Пэт.
Я представил ее себе старухой, худой, как скелет, с раздутым животом, похожей на ту беднягу, которая долгое время продавала фиалки на улице Кастильоне.
Я забыл лицо Пэт. Где-то должны быть ее фотографии, но я не знаю где. Надо спросить мадемуазель Соланж. Она работает в банке лет десять, и, если иногда и делает что-нибудь для меня, она уже не моя личная секретарша. Прежняя, Полина, с которой мне случалось развлекаться в своем кабинете, вышла замуж и живет теперь в Марокко. Она и наклеивала в альбом эти фотографии.