И вырастут крылья
Шрифт:
В лечцентр я зашла уже по пути домой. С Лукой Станевым мы быстро нашли замену нашему лекарю (честно говоря, я просто согласно кивнула, не рискнув спорить с угрюмым оборотнем). А потом заглянула к Зарецкому. Он был занят, но попросил подождать. Я присела на свободное кресло, чувствуя некую расслабленность. После салона красоты ощущала себя обновлённой, а голову лёгкой. Тряхнула волосами, любуясь своим отражением в стеклянной двери. Почувствовав чей-то взгляд, обернулась. На меня с неприкрытой неприязнью смотрела медсестра. Опа! Это ещё что такое? Но когда я снова глянула на
– Даша, заходи.
Снова перехватила цепкий взгляд той самой медсестры. Да что такое?
– Даша!!!
Зарецкий терпением не отличался.
– Привет, Федя! – я заглянула в кабинет.
– Рад тебя видеть, журавлик! – лекарь улыбнулся. – Неужели и ты соскучилась?
– Убирай свой павлиний хвост, позёр! – одёрнула этого шутника и вытащила рисунок. – Лина скучала. Она нарисовала для тебя.
Это морда просияла!
– Во-от! Бери пример с ребёнка!
К чему он это ляпнул, я так и не поняла! Да и ладно! Разбираться в лабиринтах Фединого троллинга не было ни сил, ни желания!
– Бабочки? – улыбка мужчины поменялась: из насмешливой стала доброй.
Я не удивилась. Как бы Зарецкий ни относился ко мне, но Линнель он жалел.
– Да, Лина помнит, как ты колдовал для неё.
– Почему синие?
– Не знаю. Дочка рисует только синим карандашом. Другие цвета не признаёт.
Фёдор молчал, увлечённо разглядывая рисунок, а я разглядывала его. Знаете почему? Зарецкий сбрил бороду! И я уверена: это из-за меня, из-за того сравнения с эльфом. Я была права, кстати. Борода уродовала мужчину. Сейчас Федя выглядел намного лучше. Да-а-а, жаль, что характер бритвой не исправишь!
Маг провёл пальцем по рисунку, словно пробуя его на прочность.
– Даш, а Лина часто рисует?
– Да, – уверенно заявила я. – Она любит рисовать.
– Долго рисует?
– Как когда.
– И всё-таки постарайся вспомнить, сколько по времени?
Что за вопросы?.. Но Зарецкий просто так спрашивать не будет.
– Недолго, – подумав, сказала я. – Ты же сам видишь. Рисунки у дочери простые, она их даже не раскрашивает.
– Вижу. И карандаши тёмные…
– Так, Федя, если ты хотел напугать, то своего добился. Говори, что не так.
– Посмотри, – маг протянул мне рисунок. – Лина или не доводит линию, или переводит. И это не один раз, а постоянно.
Я выхватила лист из его рук, разглядывая неказистый рисунок. Зарецкий был прав. Рисуя крылья, Лина начала их не от туловища бабочки, а отступив. А усики начинались не от линии головы, а откуда-то изнутри.
– Ты думаешь, Линнель плохо видит?
Фёдор ободряюще похлопал меня по спине.
– Давай надеяться, что она просто не умеет рисовать.
В общем, через час я в очередной раз убедилась, что не отношусь к баловням судьбы. Оказалось, у Лины дальнозоркость. Я сидела на кушетке, собирая остатки своего оптимизма. Как так? Почему? За что?
Зарецкий присел рядом.
– Вздумаешь плакать – дам под хвост!
Я развела руками, не зная, как сформулировать свою мысль.
–
– Ты дура, Журавлёва? – разозлился Фёдор. – Какая слепота?! У Лины дальнозоркость. Дети с ней рождаются, и к пяти годам зрение стабилизируется. Лине пять было весной. А учитывая её жизнь, питание, дальнозоркость затянулась. Отсюда и конъюнктивиты. Это лечится. Придёшь завтра, заклинание поставлю и всё! Прекрати панику!
А я слушала его, но не слышала.
– Как я не заметила?
– Ты слышишь меня или нет? – маг встряхнул меня за плечи. – Дальнозоркость можно обнаружить только после обследования в клинике. Если бы Лина говорила, возможно, она жаловалась бы на головные боли или на то, что глаза устают. Но она молчит. Поэтому мы и не заметили.
Я вытерла слёзы.
– Спасибо, Федь… Если бы не ты… не рисунок этот… Подарок…
Зарецкий шикнул на меня и велел:
– Успокаивайся, журавлик!.. Ну-ка, изобрази свою фирменную улыбочку!
Он потянул мои губы в стороны. Больно! Я выкрутилась из рук лекаря.
– Отстань!
– Ага, не дождёшься! Ты мне ещё станцуешь!
– Что, опять хочешь впасть в оху…
Маг щёлкнул пальцами – и я онемела. Мужчина хмуро глянул на меня.
– Когда матюгаюсь я, это не очень хорошо, но объяснимо. Мат и грубость с губ девушки низводит её до уровня портовой шлюхи. Не смей!
Я насупилась. Что за дискриминация?
– Ты – образец для Лины, – продолжал Зарецкий. – Она будет говорить, как ты, ходить, как ты, одеваться как ты, думать, как ты. Будь хорошим примером для дочери!
Убедил. Я согласно кивнула. Немота в тот же миг прошла. Но говорить не хотелось. Какое-то время сидела молча.
– Тогда и ты не ругайся, чтобы у меня соблазна не было.
– Договорились.
В кабинет привели Лину. Кстати, та самая медсестра. Зарецкий кивнул ей.
– Света, спасибо! Дальше мы сами, – он присел перед девочкой. – Смотри, где твоя бабочка!
Линнель улыбнулась, увидев свой подарок на стене. Забралась ко мне на колени, пальчиком показывая на рисунок. Я согласилась с ней.
– Да, Фёдору Николаевичу очень понравилась твоя бабочка.
Крошечка прислонилась головкой к моему лбу и затихла. О чём она сейчас думала? Так хотелось узнать, услышать!
Зарецкий что-то сказал своей медсестре, потом подошёл к нам.
– Девчонки, мой рабочий день закончился. Вы не откажетесь поужинать со мной в одном удивительном месте? Уверен, так вы ещё не ели.
Я бы отказалась: не было ни желания, ни на настроения. Но Лина кивнула и… кивнула я.
Фёдор привёл нас в гоблинский зачиним (ресторан – Прим. авт.), причём аутентичный. И встречал нас самый настоящий гоблин. Я обеспокоенно глянула на дочку. Но Лина, держась за мою руку, спокойно смотрела на очень высокого мужчину с длинными, причудливо заплетенными волосами. Ни сероватая кожа, ни вертикальный зрачок не смутили её. Мы присели на циновки вокруг низкого столика. Линнель похлопала по деревянной поверхности, наверное, воспринимая всё как игру. Я посмотрела на мага.