И. Полетаев, служивший швейцаром

Бушуева Мария

— Я буду предлагать им то, чего у меня нет. То бишь покупать их на обещания.

— Бросил бы ты свои литературные опыты…

Эмка часто высказывалась подобным образом, но, когда в ее день рожденья собиралась ее родственники и знакомые, бойко торгующие на всех рынках столицы, Эмка, сильно подвыпив, тыкала толстым бриллиантом Полетаеву в живот и громко произносила тост:

— За мой талант!

Но до ее дня рождения было еще далеко, и она продолжала:

— Я бы тебя устроила к Леве в магазин.

— Я — гений, — ответствовал Полетаев гордо, — мне в магазине не место.

— А говоришь — будешь их покупать. Подучился бы сначала… — Она негромко хохотнула. — И на что ты их зацепишь?

— Да

они все, эти знаменитости, давно покойники, —заговорил Полетаев звенящим шепотом. — Думаешь, в драматургине осталось что-нибудь живое? Может она радоваться первой травке? Как бы не так! Они все — собственные мумии!

—И ты таким же рискуешь стать — от сытости да известности, — изрекла Эмка и зевнула. — Ну, хватит языком скрести, давай спать, уже вон светло. А мне завтра подвезут колье с изумрудами и серьги — надо иметь острый глаз… — Она опять зевнула и прикрыла простыней свое могучее тело, уже принявшее прежнюю форму.

Эх, мне бы это колье, а не тебе, жадная ты арбузина. Полетаев потянулся за сигаретой.

— Твой самый дорогой изумруд, — сказал он, наклоняясь к Эмке и целуя ее в мочку уха, из которого немного тянуло серой, — это я! Меня следует беречь, а ты ездишь на мне, как на Хоме Бруте…

— Чего-о?! — Эмка внезапно развернулась к нему, пребольно вдавила в его чахлую грудь свой тысячелетний каменный локоть и, наклонившись, с абсолютно тигриным выражением лица, вцепилась зубами в его беззащитный выпуклый пупок.

Одна в женщинах похоть, мммммм.

* * *

…И проносились мимо домики и огороды, лесочки и поляны, бежали по шоссе автомобили, посверкивали на солнце спицы велосипедистов. Полетаев тупо смотрел в окно электрички. Ему хотелось спать. Работал он когда-то официантом в вагоне-ресторане. И постоянно спал. Спал, когда менял этикетки на винах, за считанные секунды, на зависть виноделам, возгоняя дешевый коньяк в самый дорогой, спал, когда считал деньги, спал с поварихой Кирой, деля по простому графику, то есть через ночь, ее отзывчивую походную полку со своим шефом Мишей Свинцовым, учившим своих подчиненных жить. Я за пятнадцать лет работы на дороге, назидательно делился Миша, ни одного честного инспектора не встретил. Запрыгнет на станции ко мне эдакий суслик, схватит в зубы приготовленный для него ящик с красной икоркой, балычком, винцом, даже сосисками не побрезгует, — и обратно скок, как белочка с ветки, простой народ, отзывчивый, им, как вот мне, деток надо кормить, половину свою ненасытную одевать, государство нас так поставило — лицом друг к дружке: я не сворую, ему ничего не дам, хорошее государство, удобное, не государство, а публичный дом с теплым сортиром, говорят, правда, был какой-то занозистый мужичок, выпендривался все, не возьму, под суд пойдете, идейную хренотень в общем на уши трудовому народу вешал, и где он теперь?

— Где? — просыпаясь, пугался Полетаев.

— Сгинул в степях Забайкалья. Так вот. — Миша удовлетворенно присвистывал и хохотал.

Над Полетаевым Миша Свинцовый ухохатывался еще заливистее.

— Е! Опять побили! Ну маменький сыночек, ну я торчу! Ты остановись вовремя, нажми на тормоза, если твой командировочный уже без кожана, без кейса, без бабок, убери карты, зачем с него еще и штаны снимать? Ты погладь его ласково по темечку, проводи до тамбура, а назавтра уйди под воду, притихни рыбкой в аквариуме, на кой черт ты ему тащишь с утра опохмелиться да еще с миской наших помоев?! Я бы тебе за такие штучки не то, что вывеску отдраил, я бы тебе еще розочку понятно где отпечатал!

— Но утром стыдно, — жаловался Полетаев вяло.

— Тогда идти в монастырь, задрыга. — Полетаевская совестливость почему-то вызывала у Миши сочувствие. — Будешь там грехи отмаливать.

Два года продержался

Полетаев в вагоне-ресторане, но не выдержал — сошел с колес в столице. Карты он выбросил в окно, когда поезд набирал ход, чтобы через две станции пригудеть к Казанскому вокзалу. Крестики и ромбики лихо взметнулись и тут же опали, слившись с блекло-рябой дорожной насыпью.

Аристократом хочешь стать, сказал по поводу полетаевского побега Миша, в писателя заделаться, ни хрена у тебя не выйдет, в столице живут одни прохиндеи и проститутки, а ты дырявая башка, барышня кисейная. Ты бы бабки сначала скопил, а потом уж дерзал, пионер.

Правда, и Мишу драматургический пыл Полетаева, начавшего именно под стук колес, в редкие часы душевного бодрствования, сочинять свою бессмертную пьесу "Рога" настраивал на определенное почтение.

— Талант он как чирей, — изрекал Миша задумчиво, — не прорвет его наружу, так он все твои внутренности отравит. Строчи, клоун!

… Проскакал мимо неровный лесок, провальсировали телеграфные столбы. Опять заснул! Полетаев открыл глаза и тяжело вздохнул. Миша Свинцовый сейчас, однако, уже наверняка миллионер. Знай, греет свое лохматое брюхо на Канарах, где полным-полно диких белых обезьян. А я… я как всегда летун-одиночка, ни кола, ни двора, только бедная мама в городе В., свято верящая, что ее гениальный отпрыск вернется к ней на белом скакуне. А Миша небось уже на "Мерседесе", с двумя телохранителями из бывших железнодорожных инспекторов, с длинноногой лохудрой в фальшивых бриллиантах, купленных у Эмки. Это, однако, немного утешает. Полетаев кисло улыбнулся. А я вот еду в электричке зайцем и боюсь контролера, очень я боюсь контролера, и Эмку боюсь, спать хочу… Но только не с Эмкой! Нет! Никогда! Только не это!

И вспомнил про голубенькие глазки.

Кабы к этим глазкам да к восхитительному отсутствию интеллекта еще бы и жилплощадь в центре! Тогда свобода! Прощай, тиранша навсегда!

(Полетаев не заметил, как от меланхолической ретроспекции перескочил к футуристической арии, причем в полный голос. Благо вагон электрички был совершенно пуст.)

И оказалось — центре.

Ну разве не гений я, ликовал Полетаев, расхаживая по огромной квартире. Смотрите здесь, смотрите там, нравится ли это вам? Кухня переходила в аэродромный холл, обвешенный картинами в овульгаренном эйнштейновском духе, в том смысле, что ничего не было понятно относительно их содержания, а из двух туалетов можно было элементарно сделать стерильные медицинские лаборатории. Истинно гений я, в натуральную величину.

— А где твои батюшка и матушка? — поинтересовался Полетаев, усаживаясь на крутящийся стул, как раз с целью на нем покрутиться.

— Предки на Филиппинах. — Марина хохотнула. — Скоро заявятся.

— Жаль. — Полетаев спохватился. — Жаль, что тебе не удалось поехать с ними.

— Филиппины — это не круто. — Марина пожала плечами. — Мне что, там с предками бамбук курить от скуки?

— Бамбук — это лажа.

— А у меня и свой хауз есть, — зачем-то сообщила Марина, — правда, далековато, на юго-западе, в новом районе.

— Далековато, — надув щеки, согласился Полетаев. Он опасался выдать свое нескончаемое ликование. Могучая Эмка, почему-то по частям, начала уже таять в его несчастном прошлом.

— А у тебя что? Машина какая?

— У меня пока двухкомнатная, Романова двадцать квартира пятнадцать, — назвал он с ходу адрес Гриши Застудина. — А машину я в позапрошлом году разбил, теперь страх, понимаешь, сяду за руль, задыхаюсь и ноги зябнут. Психоаналитик сейчас со мной работает. Может, пройдет… Я тут с Рязановым встречался, — Полетаев ловко сменил тему, — знаешь такого мэтра? Он читал мою пьесу, прямо упал с кресла от смеха, хочет ставить…