И. Полетаев, служивший швейцаром
Шрифт:
А он по скупости своей только две бутылки водки им за это поставил!
— А ты раньше говорила, что двенадцать, — не выдержал Полетаев.
Молчи, дурак! Деревянная башка! Только тебя мне слушать и осталось!
…и есть сам инопланетянин…
И мне за три кольца не заплатил!
…который нами и руководит, закончил свои размышления Полетаев.
— Последнее отдам, но найму ему гробокопателей!
Страшная женщина, полностью отвлекшись наконец от Эмкиного уха, сделал Полетаев мрачный вывод, так вот сбеги от нее, из-под земли достанет и обратно туда же заткнет, предварительно свернув шею.
— А на ком твой фрукт женился? — поинтересовался он.
— На нищей аспирантке!
— Твои
— Издеваешься?! — Эмка схватила со стола хрустальную вазу для фруктов и метнула в Полетаева. Он даже не пошевелился. Зритель в театре всегда остается невредим. Есть все-таки у меня чувство сцены!
— Ваза-то красивая была, — произнес он с притворным сожалением, — и не первая из побитых тобой, а вторая.
Честно говоря, еще одну фруктовую вазу Полетаев припрятал сам, чтобы подарить родителям Мариночки.
— Как обмануть! — кидаясь на тахту, зарыдала Эмка. — Я отдала ему всю свою женскую силу, кормила, поила, деловых людей на блюдечке подносила! Так он еще и пить бросил! — Она громко высморкалась. — И курить тоже. Вокруг коттеджа теперь бегает.
— Ох, ты боже мой, — по-старушечьи всплеснул руками Полетаев, — не повезло мужику. Хорошая русская баба не заставит человека мучиться.
Эмка сквозь слезы благодарно улыбнулась, сползла с тахты и, точно мешок картошки, упала на Полетаева. Между лопаток у него стало сыро.
— Ты хоть меня пожалей, меня, красавицу, умницу, обаятельную… — Эмка отпустила тощую шею Полетаева и опять упала на тахту.
— Сексуальнопривлекательную, — подсказал Полетаев, ковырнув в носу.
— Он еще ко мне приползет! — Всхлипнула Эмка. — На коленях!
— Конечно, приползет, куда он денется.
— Он еще будет мне ноги мыть и воду пить!
Эмма Феликсовна вдруг встала, отряхнулась и приняла величественную позу:
— Но я никогда не возьму его обратно! Скатертью дорога!
Занавес, Полетаев опять ковырнул в носу, фанфары гремят, будь смелей акробат.
— Есть охота…
Но он забыл про аплодисменты.
— Иди жри, кашалот, — сверкнула тигриными глазами Эмка, –второй нахлебник! Но тот хоть в койке был зверь — любая баба от любви свихнется…
— А меня, значит, ты не любишь, — обиделся Полетаев, — я для тебя только дешевая рабсила, обманщица ты после таких слов самая настоящая, уйду я вот от тебя сейчас, лягу на рельсы, пусть меня поезд переедет, пусть тебе станет стыдно, что верность моя была тебе не нужна, а грубый самец нужен, — он ощутил к себе острейшую жалость, — меня вообще никто не любит, — застрадал он, — мать не любит, тетки не любят, отец умер, плавал себе по морям-океанам в бурю и в шторм, а шел домой, упал в яму и умер…
— Ну что ты врешь! — возмутилась Эмка. — Ты говорил, он сгорел в вертолете!
— Так это его брат сгорел, ты все перепутала из-за своего ко мне равнодушия, а папаша утонул.
— В яме?
— В какой яме?
— Ты только что сказал — упал в яму и умер.
— Так яма-то с водой была, непонятливая ты женщина, ну, пруд; пруд — это что не яма по-твоему? Самая натуральная яма.
— Полетаев! — Эмка уперла руки в бедра и глядела на него свирепо. — У меня драма! У меня сердце разбито, жизнь рухнула, а ты…
— Что я? У меня, думаешь, лучше? У меня, может, такое произошло, ты представить себе не в силах!
— И что же?
— Ты даже в страшном сне такого не увидишь!
— Ну так рассказывай!
Полетаев задумался, поскреб небритый подбородок.
— Ладно, — уже спокойным тоном произнесла Эмка, — иди на кухню, почисти картошку, порежь помидоров и огурцов, там, в кастрюле, есть вареный язык.
После ужина Эмма Феликсовна легла на живот и заставила делать ей массаж. Наминая ее выпуклости, утопая кулаком в мягком русле
— Так-то, Эмма, — потряхивая усталыми ладонями, сказал он, — остались в этом бренном мире только ты и я.
Эмма его неправильно поняла.
— Грызунчик мой, –переворачиваясь на спину, мурлыкнула она, — у меня сегодня день траура, мое тело скорбит вместе с душой, ты меня простишь?
— То есть твой эскейпер для тебя умер?
— Разумеется.
— Тогда не один, а сорок дней траура!
— И ты Брут, — Эмка бессильно махнула рукой и отвернулась.
* * *
…И стал он спускаться по долгому темному каналу, который вел его в неизвестность. Становилось все темнее, на дне канала было скользко, хотя он не заметил ни одного источника хотя бы с каплей влаги, а ему очень хотелось пить. Канал повернул и превратился в длинную скважину, заглянув в которую и едва не соскользнув с ее плавно закругленного края вниз, в глубину, он ощутил сильнейший страх и столь же сильное, навязчиво-вязкое желание спрыгнуть. Но удержался и оглянулся: на краю скважины росли два толстых стебля, похожие на гигантские волосы. Ухватившись за один из них, он стал раскачиваться, как дети раскачиваются на канате над деревенской речушкой, и ребяческое это занятие его рассмешило. Он смеялся и качался довольно долго, ступни то касались округлого розоватого края, то возносились над скважиной, пока внезапно его пальцы сами не разжались, он выпустил из рук стебель и полетел в гигантский колодец, откуда слабо тянуло серой и доносилась музыка, звучавшая все ближе, все громче, казалось, где-то на самом дне впадины играл невидимый пока струнный оркестр. Он летел вниз очень быстро, между тем время падения словно застыло, и вся его жизнь успела пронестись в сознании: мелькнула мать, тополя, какая-то девушка, он забыл ее имя, качнулся и сорвался во мрак вагон, на его глазах рухнули здания, распался асфальт, треснули и рассыпались стекла… И наконец, он упал, не ощутив удара, на мягкую, гладкую поверхность. Сначала, когда он поднялся, ему показалось, что он попал на Луну: неземной свет, обилие излучин и абсолютная безмолвность испугали его, — но, сделав несколько шагов по мягкой студенистой почве, он, уже не с испугом, а с ужасом понял: его ноги ступают по гигантскому человеческому мозгу. И тайна мира приоткрылась ему: наша вселенная — только ухо, за которым простирается бесконечный, всесильный мировой мозг.
Полетаев очнулся. Пустая бутылка стояла на столе. По-прежнему хотелось пить. Он с усилием поднял себя с кровати, прошлепал в кухню, напился прямо из-под крана. И с чего это он вчера так нализался?
На часах было двенадцать. Полетаев поднес их к уху — часы тикали. Значит, время не остановилось, жизнь идет и сейчас действительно полдень.
Он вспомнил, что у него в половине второго свидание с невестой. Вввв.
— Мариночка, я болею, — дрожащими пальцами набрав ее номер, заныл в телефонную трубку Полетаев, — страшный грипп, гонконгский, а может португальский, ужасная зараза, чтобы тебе не захворать, увидимся через неделю.
— Но через неделю свадьба!
— Там и встретимся.
— А ты случайно не косяка давишь? Такая жара и грипп?
— Значит, встреча через три дня. Если не помру, то выздоровлю.
— О’кей! — смилостивилась Мариночка. — В пятницу днем мотнем на пляж.
— На пляж, — покорно повторил Полетаев.
— А вечером сводишь нас с Ксюшкой в ресторан. Но смотри, не приволокнись за ней, у нее есть крутой бойфренд.
— А почему это я должен ее вести в ресторан? — обиделся Полетаев. — Пусть бойфренд и ведет.