Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)
Шрифт:
Навстречу татарину с ковшом направился сам Баядер. И, распластавшись в траве, Кирилл схватил его за красный сапожок. Тогда, рассердившись вдруг, сотник вырвал от него ногу и загнутым носком сапога ударил старика в лицо. Тот остался лежать.
– Ну что, харакун, - сказал, подойдя к нему, Баядер.
– Не передумал?
Глеб молчал.
– Сожжет ведь тебя Азарга. Я не шучу.
– За что?
– спросил он тихо.
– За дерзость, - спокойно ответил Баядер.
– И за глупость тоже. Ты сам рассуди - Азарге ведь ты ничем не поможешь. Он вор - ему так и так голову отрубят.
Рукоять была костяная, гладкая, удобная для руки. Глеб сжал ее ладонью, и лицо вора, выкладывающего поленицу под его ступнями, дернулось зло.
– Вот так, - спокойно кивнул Баядер.
– Теперь размахнись немного, ударь. Не трудно совсем, харакун. Дрова рубишь? Это еще проще.
Глеб смотрел на саблю в своей руке, а тем временем многие из татар, стали подниматься с земли и, переговариваясь между собой, посмеиваясь, подходили поближе к осине - поглазеть на любопытное зрелище. Азарга уже заканчивал с поленицей. Последние чурки подложив впритирку к лаптям Глеба, отпрянул назад и сел на землю вне досягаемости от сабли. Тогда Нохой, рассердившись, выкрикнул что-то зло, пнул его сапогом в спину, и снова тот оказался на коленях под рукой Глеба.
– Ну, давай, харакун, давай, - подбодрил его Баядер.
– Мы все тут за тебя. Думаешь, охота нам эту падаль еще к Итилю везти? Время уходит - бей!
Мысли путались в голове у Глеба.
"Марья, Митя, Любавушка, - мелькало в голове его.
– Что с ними-то будет? По миру пойдут? Вот ведь, вопросы неразрешимые... Без козы теперь. Хоть кобыла есть. Идешь к костру... Господи, направь и укрепи, дай разуму исполнить волю Твою."
Время и вправду уходило. Кто-то из татар уже принес и подал Азарге горящую головню из костра. И не мешкая тот сунул ее в просвет между нижних чурок. Стал ждать нетерпеливо, покуда примутся они.
В наблюдавших за представлением татарах колыхнулось волнение. Кто-то цокнул языком, покачал головой, другие загомонили громче, руками указывая друг другу то на Глеба, то на Азаргу. Один - маленький и смуглолицый - выскочил вдруг вперед, снизу вверх, скривившись и пытаясь поймать взгляд Глеба, что-то попытался объяснить ему ломаным языком:
– Ты, харакун, гореть, гореть будет! Ай-а!.. Азарга плохая! Азарга рубать, рубать!
– наотмашь замахал он рукой.
Глеб увидел, как Кирилл, очнувшись возле стола, пополз к нему на коленях по траве, но остановился на полпути и простер руки.
– Заруби его Глеб, заруби! Простит Господь! Получится же, будто сам на себя ты руки наложил. О детишках вспомни!
"Не успел додумать о гневе-то Божьем. Что-то другое Кирилл говорил. Непосильных испытаний не посылает Господь... Времени мало. Больно-то будет небось. А смог бы зарубить с удара? Это ведь с размаху нужно. Что же, труп-то они тогда здесь хоронить оставят?"
Сжимавшая рукоять сабли ладонь Глеба была потной.
Нижние чурки занялись, наконец. Нохой уже не снимал ноги со спины Азарги, не позволяя тому уйти из-под Глеба. Сам же, не отрываясь, смотрел ему в лицо.
Вдруг потерял терпение
– Руби, Харакун, руби!
– закричал он.
– Поздно будет! Глуп ты, хоть и упрям. Сам ведь увидишь, что глуп - правды о богах не знаешь. Руби, говорю тебе - награжу!
Вдруг сразу несколько крупных огненных язычков выскочили из-под верхних чурок и лизнули лапти Глеба. Несколько мгновений прошло, и словно острая стрела, нестерпимая боль пронзила тело его с пят до головы. Ладонь его с бешеной силой сжала рукоять сабли, он замахнулся, и Азарга оскалился на него снизу вверх.
Но в это мгновение вдруг оказалась перед ним Лушка Косая с разрубленным плечом, корчащаяся на земле, Семен Кузня, суетящейся добить ее. Видение было так живо, что почувствовал он даже митькину голову у себя на животе. Только на мгновение это остановило его, но было довольно. Сабля выпала из его руки. Все вокруг потемнело и расплылось. И боль исчезла тогда.
Последнее, что успел он еще разглядеть, был удивленный и испуганный взгляд Нохоя.
Глава 34. ЛЖЕЕПИСКОП
Сегодня днем к отцу Иннокентию пришла молодая женщина. Храм был закрыт - службы давно уже разрешены были только по субботам и воскресеньям. Она постучалась домой к нему и сказала, робея немного.
– Здравствуйте, батюшка. Не могли бы вы открыть мне церковь - хоть на несколько минут? Я из Зольска специально пришла. Мне очень нужно.
Она была статна и красива, темные волосы ее были забраны под платок, и большие карие глаза с длинными ресницами были необыкновенно выразительны. Отец Иннокентий помнил, что была она у него в церкви только еще позавчера - на воскресной службе. Он обратил на нее внимание тогда - очень уж выделялась она - и ростом, и красотой - в толпе богомольных старушек. Но до того, кажется, не видел он ее вовсе.
Он сначала только покачал головой в ответ - он всегда отказывал в подобных случаях, потому что и гораздо меньшего повода бывало довольно, чтобы навсегда закрыть храм. Но когда, не споря более ни словом, лишь потупясь огорченно, уже повернулась и пошла она прочь, как-то вдруг мутно сделалось у него на душе, и сердце его кольнуло.
Неужели вот так просто откажет он в молитве человеку, прошедшему - туда и обратно считать - 12 верст ради нее? Девушку молодую, в кои веки пришедшую к нему в храм - одну из тысячи, наверное - через все эти их ячейки и комсомолы вдруг потянувшуюся к Богу - неужели развернет от порога, отправит назад - страха ради иудейска? Да ведь закроют они его храм, если захотят, и без всякого повода. Зачем вообще тогда держится он за него всеми правдами и неправдами, если вот так откажет ей теперь?
– Постойте, - окликнул он ее, и она обернулась.
– Почему же, матушка, спешка у вас такая?
Она вернулась к крыльцу.
– Я уезжаю сегодня из Зольска - насовсем. И вряд ли там будет церковь - в том месте, куда я еду. Мне бы только Матери Божьей свечку поставить. Я быстро.
Да нет, не похожа она была на провокаторшу. Отец Иннокентий внимательно смотрел ей в глаза. Не встречал он провокаторов с таким взглядом. Или слишком уж это профессионально - не стали бы они так усердствовать ради него.