Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

Гусейнов Рустам

– Полезайте, - коротко приказал он Евдокиму.

– Зачем? В чем дело?

Машина уже остановилась возле калитки, хлопнули дверцы.

– Полезайте! Быстро!
– крикнул ему отец Иннокентий.

Евдоким растерянно поднялся с табурета, несколько секунд еще смотрел в искаженное лицо священника, наконец, опустил взгляд, заглянул в черную дыру под ногами и, согнувшись, полез вниз. Отец Иннокентий едва успел закрыть за ним крышку и пристроить обратно коврик, когда в дверь постучали.

Оглядевшись, он сообразил еще убрать в шкаф второй стакан с чаем и пошел открывать.

На пороге стояли двое - сержант и рядовой УГБ.

– Здесь?
–

не поздоровавшись даже, спросил сержант.

Отец Иннокентий покачал головой.

– Не приехал.

Они переглянулись между собой.

– Зачем же звонили?

– Он прислал письмо - обещал приехать. Я могу показать.

Они по очереди шагнули за порог, стуча сапогами, прошли в дом. Прикрыв за ними дверь, отец Иннокентий поспешил следом. Он вынес им из спальни письмо вместе с конвертом, подал сержанту. Сев на табурет Евдокима, тот принялся читать. Читал долго. Текст, по-видимому, оказался для него сложен. Читая, он шевелил губами, хмурил брови. Второй пристроился позади, заглядывал в письмо через его плечо.

Вдруг на глаза отцу Иннокентию попался саквояж Евдокима, стоявший на полу возле печки - на самом виду. Тогда он передвинул свободный табурет и сел таким образом, чтобы загородить его собой хотя бы от сержанта. Добравшись, наконец, до конца письма, тот посмотрел на часы.

– Может, еще приедет?
– то ли спросил, то ли рассуждая сам с собой, произнес он.
– Подождем?

Отец Иннокентий пожал плечами.

– Должно быть, он между поездами рассчитывал - Из Москвы и в Москву. Поэтому так точно время указал. Если бы теперь приехал, то назад бы уже не успел - на ночь бы остался.

Сержант задумался на некоторое время.

– Ну, хорошо, - сказал он, наконец.
– Рассиживаться тут на авось времени у нас нет. Письмо мы это заберем, и вроде у вас еще какой-то материал на него имеется.

– Какой же еще материал? Все из письма ясно.

– Давайте тогда договоримся так. Если вдруг он все-таки приедет, вы оставляете его ночевать, а сами звоните нам - в дежурную или куда дозвонитесь - все равно. Мы сразу опять подъедем. И если завтра или когда там еще он приедет, сразу звоните. Отлучитесь как будто по делу. А не сумеете дозвониться, пошлите кого-нибудь с запиской - два слова всего: "встречайте Евдокима". Мы его на въезде в Зольск подождем.

– Хорошо, - кивнул отец Иннокентий.
– Все ясно.

Спрятав письмо в планшет, сержант поднялся из-за стола.

– Ну, до свидания.

Они вышли в сени, и через несколько секунд уже шагали по тропинке к машине. Закрыв за ними дверь, отец Иннокентий без сил опустился на маленькую скамейку, стоявшую на крыльце. Обхватив руками голову, слушал как завелся и уехал автомобиль. Правильно ли он поступил, и, даже - почему именно он поступил так - он не ответил бы теперь.

Когда затих и исчез вдалеке шум мотора, он поднялся и пошел в дом. Не без труда в этот раз поднял тяжелую крышку подполья. Через несколько секунд над полом появилась голова Евдокима. Немного странным - как бы рассеянным - взглядом он посмотрел снизу вверх на отца Иннокентия. Вылез, встал возле стола, принялся отряхивать пыль с костюма.

– Н-да, - произнес он, наконец, покуда отец Иннокентий закрывал крышку.
– Я-то перед вами в высоких материях распинаюсь... Что ж, и на том спасибо, что передумали, добавил он, помолчав.

Отец Иннокентий сел за стол, чуть дрожащими руками взялся опять за трубочку. Сел и Евдоким. Оба молчали довольно долго.

– Ваших взглядов, батюшка, я не разделяю, - сказал, наконец,

отец Иннокентий и посмотрел Евдокиму прямо в глаза. Вы не понимаете и едва ли когда-нибудь сможете понять главное. То, что существует не во взглядах людей, не в образованности, не в догмах. То, что выше всяких споров, выше разума, выше, может быть, истины. Я не буду участвовать в том, что вы задумали. Я прожил свою жизнь в Православии, я служил ему так, как мог, и буду служить до смерти. Потому что Православие - это душа России. И вам не сделать эту душу иной - ни лучшей, ни худшей. Воспитать ее в расчетливой добропорядочности, заставить сверять свои порывы с наукой, с потребностями государства, с логикой, вам никогда не удастся. Эта душа останется такой, какая она есть. Уезжайте и больше не возвращайтесь сюда.

Евдоким посидел еще минуту молча.

– Ладно, - сказал он затем, хлопнув себя ладонью по колену.
– Знаете, у евреев в Талмуде есть такой народный герой - Шимон Бар-Кохба - во II-м веке с римлянами воевал. Идя в атаку, он так молился: "Господи, можешь не помогать - только не мешай!" - Евдоким поднялся.
– Вы все же подумайте, отец Иннокентий, - добавил он уже стоя.
– Мистика - она ведь штука такая - в каждой бочке затычка. Как ее приладишь, так она и встанет - хоть выше разума, хоть ниже. Вот здесь мой адрес, достав из кармана, положил он на стол аккуратную, плотной бумаги карточку.
– Надумаете чего - пишите.

Глава 35. КОНЦЕРТ

Эйслер давал прощальный концерт. Слушателей было немного несколько человек сидели на стульях и табуретах. Борисовы и Шурик - на потертом раскладном диване. Ближе всех к пианино сидел Жалов, слушал отрешенно. Комиссия железнодорожной прокуратуры закончила свою работу на зольской станции, а о решениях своих должна была объявить завтра.

Леночка Борисова - нарядно одетая, как всегда во время концертов, стояла рядом с пианино, по кивку Аркадия Исаевича приподнималась на цыпочках и переворачивала ноты. Заодно выполняла она и роль конферансье. Разложив ноты, Аркадий Исаевич наклонился к ней и что-то прошептал на ухо.

С очень серьезным лицом Леночка обернулась к публике.

– Фридрих Шопен, - объявила она.
– Ноктюрн.

Грустный маленький ноктюрн Шопена Эйслер исполнил так, будто в несколько фраз уместил самое светлое, самое чистое, что было в жизни и бережно хранилось в душе каждого из слушателей его. За последним аккордом повисла небольшая пауза. Какая-то немолодая женщина, сидевшая в дальнем углу комнаты, отчетливо сена. Марья, жена его, нянчилась с их меньшой - ей аплодировали долго и искренне. Аркадий Исаевич какое-то время сидел лицом к клавишам - был еще там, в музыке. Затем, улыбаясь, как всегда, привстал со стула, обернулся и, приложив руку к сердцу, поклонился всем.

Не аплодировал только Жалов. К концу ноктюрна он как-то весь обмяк на стуле, опустил голову, слушал, закрыв глаза. Теперь он вдруг странно огляделся вокруг - словно бы только что очутился в этой комнате - затем встал со стула, сделал шаг к пианино и замер рядом с Аркадием Исаевичем. Аплодисменты потихоньку стихли, все стали смотреть на него. Жалов недоуменно развел руками.

– Что же это такое, а?
– произнес он, ни к кому конкретно не обращаясь.
– Я хочу сказать, что такое эта жизнь? Я не понимаю. Ведь это просто дерево, - дотронулся он до пианино. Лакированное дерево, немного меди, немного ткани или чего там еще. И просто пальцы - движение человеческих пальцев. Откуда же берется это? Ведь это большее, чем все это вместе. Вы понимаете? Это большее.