Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)

Гусейнов Рустам

– Неправильно, - сказал Бубенко.

– Почему же неправильно?

– Неправильно - и все тут.

– Вот и спорь с ним, - пожал плечами Леонидов.

Пока происходил этот вполне бессмысленный спор, Вера Андреевна прислушивалась к тому действию, которое производила в ней выпитая водка. Она едва ли не второй раз в жизни пила ее. Все вокруг скоро сделалось как-то туманнее - трудно стало следить за разговорами, реплики и фразы перестали связываться между собой. А кроме того явилась в душе какая-то печальная лихость, какое-то отчаянное безразличие

к происходящему наплевать, что скажут теперь, наплевать на все вокруг, пусть туман будет гуще, пусть покроет собой ее одиночество и усталость, все эти чужие лица. Как-то почти машинальна она взялась за бутылку с водкой, налила себе второй бокал и выпила одна. Харитон, улыбаясь натянуто, не сводил с нее удивленного взгляда. Она не видела его.

– Ладно, Бубенко, - махнул рукой Леонидов, - теоретически ты, я вижу, не слишком подкован. Лучше продекламируй нам что-нибудь из своего.

– Могу, - легко согласился он.

– Ты что теперь сочиняешь?

– Гражданскую лирику.

– Ну, давай.

Бубенко отхлебнул водки, утерся салфеткой и, пошатнувшись слегка, поднялся со стула.

– "Страна любимая моя", - объявил он.

Многие за столом стали смотреть на него.

– Страна любимая моя, - начал он читать, делая решительные паузы между словами,

Поля и реки, и просторы,

Ночные трели соловья

И скрежет утренний моторов...

Далее следовали несколько назывных и описательных предложений, с разных сторон характеризующих полюбившуюся поэту страну. Заканчивалось стихотворение возвратом к ключевой строчке:

– Страна любимая моя

Сверкает ярче всех кристаллин,

К социализму ввысь поднял

Ее родной товарищ Сталин.

Бубенко сделал энергичный жест кулаком и уселся на место.

– Браво! Отлично!
– послышались с разных концов стола аплодисменты.

– Здорово! Молодец, Семен, - потянулся через стол пожать ему руку Лаврентий Митрофанович.

– Ну, что же, - заметил Алексей.
– По крайней мере определенно можно сказать, чьим интересам это служит. А ты как думаешь, Верочка?

– Ничьим интересам это не служит, - сказала она негромко, покачав головой; но все услышали ее.

Стало тише и многие повернулись к ней. Харитон беспокойно заерзал на стуле и положил ладонь ей на руку. Она отодвинула руку.

– То есть как это?
– поинтересовался Леонидов.

– Дурные стихи ничьим интересам не служат, - пояснила она, ни на кого не глядя.
– Такого и слова в русском языке нету "кристаллина". Есть слово "кристалл", и сказать надо было: "ярче всех кристаллов". А вы, Семен, чтобы со Сталиным срифмовать, переврали. Извините. Но это ерунда, будто фальшивые стихи интересам трудящихся служить могут. Интересам трудящихся хорошие стихи служат - о чем бы ни писались.

Бубенко покраснел, как помидор, и глуповато улыбался. Жена его, сидевшая рядом с Надей, вдруг всхлипнула и закрыла лицо руками.

За столом сделалось неестественно тихо.

–

Ну, ну, ну, - с другого конца стола проговорил серьезного вида мужчина в штатском.
– Зачем же вы так, Вера Андреевна? Не такие уж и плохие стихи. Может, конечно, не Маяковский, и "кристаллины", наверное, можно переделать. А, в общем, мне понравилось.

Это был Матвеев - второй секретарь райкома, курирующий в Зольском районе заодно и культуру.

– Да, да!
– подхватило сразу несколько голосов.
– Очень даже хорошие стихи.

Застолье тревожно и осуждающе загудело. Вера Андреевна вздохнула и взялась за чашку с чаем.

Кажется, очень немногие, и Паша в их числе, заметили в эту секунду взгляд, которым посмотрел на Веру Андреевну Степан Ибрагимович. Невозможно, почти неприлично - сколько в этом взгляде было неподдельного восхищения ею. Он длился, впрочем, ровно одну секунду.

"Что бы это значило?" - успел подумать Паша.

Но тут события приняли совсем другой оборот.

Осуждающий гул за столом нарастал, но в какое-то мгновение вдруг пошел на убыль и вскоре затих. Поглядев вокруг, Паша обнаружил, что все за столом смотрят в одну сторону - по направлению к входной двери.

Обернувшись туда вслед за всеми, Паша увидел, что дверь эта открыта, а на террасе, на полпути между дверью и главой стола, появилось новое лицо. Именно - незнакомая Паше пожилая женщина - седая, едва причесанная, с опухшим лицом и бегающими глазами. Самое удивительное было то, что женщина, которую, по-видимому, никто не знал, одета была в домашний байковый халат вишневого цвета - лоснящийся от старости и даже неаккуратно завязанный - так, что в разрезе виднелся лифчик.

– Харитоша, - в наступившей тишине расслышал Паша негромкий голос Тиграняна напротив, - а это не твоя ли maman?

Быстро взглянув на Харитона, Паша понял, что Григол не ошибся. Харитон был совершенно бледен, сидел не шевелясь, и во взгляде, которым, не отрываясь, следил он за старухой, застыли изумление и ужас.

В следующую секунду он уже поднимался из-за стола.

– Мама, - в тишине произнес он дрогнувшим голосом, но со второго слова сумел овладеть интонацией.
– Ты как здесь оказалась? Ты что здесь делаешь?

Женщина не ответила ему и даже не посмотрела. Беспокойным взглядом из-под набухших век, она перебегала от одного гостя к другому. Степан Ибрагимович, развернувшись вполоборота, внимательно наблюдал за ней. Было невозможно тихо.

– Добрый вечер, - произнес, наконец, Степан Ибрагимович. Милости просим. Присаживайтесь, выпейте с нами чайку.

Как и на Харитона, женщина не обратила на него никакого внимания. В своем поочередном осмотре гостей она дошла, впрочем, и до него, скользнула взглядом, ничем, по-видимому, не выделив среди прочих.

Вдруг она запрокинула голову, протянула руку перед собой и заговорила.

– Вижу, - сказала она.
– Вижу, как снята третья печать. Вижу! Вижу коня вороного и всадника, имеющего меру.