Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе)
Шрифт:
– Чего-чего? Какая женщина? Под какими окнами?
– Да вот под этими самыми. По кладбищу.
– Кто ее туда пустил?
– Мне это и самому хотелось бы узнать.
Баев резко встал из-за стола, шагнул к окну, отдернул штору.
– Нет-нет, Степан Ибрагимович, сейчас уже нету, я проверял. А полчаса назад ходила. Молодая женщина в ночной сорочке.
Степан Ибрагимович помолчал несколько секунд.
– Послушай, Харитон, тебе заняться нечем?
– Да честное слово, Степан Ибрагимович. Я собственными глазами видел. Еще и патефон играл.
–
– Я не знаю, может, и ни при чем. Но вы ведь слышали, как патефон играл?
– Ничего я не слышал! У меня тут весь вечер с телефоном, черт его знает, что творится, - >Баев с ненавистью взглянул на черный аппарат.
– И знаете, что самое странное, - вдруг резко понизив голос, произнес Харитон.
– Эта женщина...
Но он не смог договорить. В ту же секунду телефон на баевском столе, коротко звякнув, выдержал небольшую паузу и разразился затем пронзительной непрерывной трелью.
Баев чертыхнулся и схватил трубку.
– Алло!
– заорал он в микрофон с откровенной злобой. Алло! Говорите! Говорите громче! Алло. Черт вас возьми!.. Алло, алло! Да! Вот теперь слышно... Да, я слушаю. Баев у аппарата. Говорите!.. Кто?.. А-а, ну добрый вечер. Это вы мне сейчас звонили?.. Да вот последние полчаса... А вы откуда звоните?.. Из сельсовета?.. Ну ладно, что там у вас?.. Так... Так... Понятно... Встретиться? Когда? Это что, срочно?.. А вы можете объяснить, в чем дело? Рядом никого нет?.. Так... Кто-кто? Баев взял из вазочки на столе химический карандаш, придвинул к себе блокнот, принялся что-то записывать.
– Епископ Евдоким? Постойте, а откуда он у нас взялся?.. Нет, я не в курсе всех этих дел... Ну ладно, подробности мне сейчас не нужны. Короче, вы считаете, что есть основания?.. Я говорю, вы сами уверены в том, что есть основания?.. Так... Ну, хорошо, мне все ясно. Нет, встречаться не будем. Сделаем так: вы изложите это все на бумаге, а когда приедут наши люди, бумагу передадите с ними. Договорились?.. В котором часу им подъехать?.. Ну, давайте в девять, чтобы наверняка... Хорошо, я понял. Семнадцатого, во вторник, в девять часов... Да, я все понял. Всего хорошего, Баев повесил трубку.
Харитон, покуда он говорил, тихонько присел на стул и не отрываясь смотрел теперь в одну точку - в угол слева от стола, где стояли большие напольные часы. Баев, повесив трубку, некоторое время молчал, глядя на записанные им несколько строк.
– Слушай, Харитон, - произнес он через минуту.
– Через тебя же у нас прошлый год попы шли. Должен помнить - епископа нашего взяли ведь вроде этой зимой.
– В декабре еще взяли - на Лубянку.
– Похоже, тут еще один у нас объявился.
– Евдоким - это из обновленцев, Степан Ибрагимович.
– А, из обновленцев. Я-то думаю, чего он на него взъелся. А они что, последнее время сильно между собой грызутся?
– Последнее время не слишком сильно. Некому уже.
– Ну, это как сказать. Ладно. Вот что, Харитоша. Позвони-ка ты сейчас со своего телефона Свисту и попроси его зайти ко мне. Скажи, что это срочно. И... слушай, прекращай уже о бабах думать. Жениться
Харитон поднялся со стула, как-то замялся на секунду.
– Степан Ибрагимович, - сказал он, - а почему у вас часы стоят?
– Что-что?
– удивленно взглянул на него Баев.
– Какие часы?
– он обернулся вслед за харитоновым взглядом. На циферблате напольных часов была полночь.
– А-а, ну, должно быть, забыл завести с утра.
– Они ведь били двенадцать. Я сам слышал.
– И что ж такого?
– поморщился Степан Ибрагимович. Пробили и остановились. Что у тебя за настроение сегодня? Мистика какая-то кругом мерещится.
Харитон направился к двери. Но на полпути остановился.
– Да, - сказал он.
– Степан Ибрагимович. Вас же можно уже поздравить.
– Ну так поздравь, - довольно равнодушно предложил Баев.
– Поздравляю, - сказал Харитон.
– Крепкого здоровья, успехов...
– Хорошо, хорошо, - перебил его Степан Ибрагимович. Свисту обязательно скажи, что он мне прямо сейчас нужен.
Харитон кивнул, вышел и тихонько прикрыл за собой дверь кабинета. Он минуту постоял посреди секретарской, задумчиво глядя на профиль Елизаветы, невозмутимо стрекочущей на пишущей машинке.
– Лиз, - спросил он вдруг, - а у тебя муж не сердится, что ты по ночам работаешь?
– Чего сердиться-то?
– удивленно взглянула на него секретарша.
– Он же понимает - работа.
– Ну да, работа, - пробормотал Харитон.
– Несутся по небу всадники и все такое.
– Чего-чего?
– вскинув брови, наморщила лоб Елизавета.
– Всадники, говорю, - вздохнул Харитон.
– Всадники несутся, а трубы трубят. Кто же ей мог сказать?
Лиза молча смотрела на него снизу вверх.
– Мужу привет, - кивнул ей Харитон, направляясь к выходу.
Когда дверь за ним закрылась, Лиза, глядя на нее, покрутила у виска указательным пальцем.
Эти слова произнесла Зинаида Олеговна вчерашней ночью. Как и всегда, когда засыпала беспокойно, она проснулась под утро, подошла к его кровати и встала над ней, громко, сбивчиво дыша. Харитону не привыкать уже было просыпаться от этого нарочитого дыхания. Разбудив его таким способом, она обычно минуту еще молча стояла над ним с вытаращенными глазами, чтобы подчеркнуть значительность того, что произносила затем.
– Беспокойно лежится мне, Харитон, - произнесла она в этот раз; начинала она всегда примерно одинаково.
– Чувствую ясно, как приближается суд. Уже трубят вокруг трубы, уже несутся по небу всадники, и апокалипсис вершится на наших глазах.
– Мама, мама, - морщась спросонья, привычно пробормотал он.
– Ложись, пожалуйста, спать, - и отвернулся к стене.
Она подышала над ним еще минуту-другую, потом ушла. На сколько-то времени в этот раз сон она ему все-таки разогнала. Лежа на спине, он глядел на полную луну за окном, на едва начавшее светлеть небо, и с некоторым раздражением думал о том, что надо в конце-концов и решаться на что-то, до бесконечности все это продолжаться не может.