Ида Верде, которой нет
Шрифт:
Он посмотрел на Иду. Лицо ее было спокойно, но в нем ощущалась непреклонность. И все же…
— Надеюсь, вы понимаете, Зинаида Владимировна, — сказал Ожогин, — что другой режиссер — это другое видение, другая манера. Вряд ли кто-то сможет переснять эпизоды в стиле господина Лозинского.
— А вы всерьез полагаете, Александр Федорович, что у господина Лозинского был свой стиль? — усмехнулась Ида.
Ожогин замер, глядя на Иду с двойственным чувством отвращения и восхищения.
А ведь она права. После этой истории красавчик Лозинский вряд ли оправится.
Но чем объяснить отстранение режиссера? Ну это, положим, понятно. Самовольство с дублершей против всех контрактов — раз. Перерасход средств — два. Придется выставить ему неустойку. А насчет адюльтера и нежелания работать с бывшим мужем — это пусть Ида сама решает, заявлять ли на публике подобные коллизии.
Ожогин сел за стол.
— Господин Ланской скоро заканчивает комедию, — произнес тяжело. — У вас, кажется, была запланирована экспедиция в горы? Ну так вот. Две недели на пересъемку сцен в павильонах. Неделя на подготовку экспедиции. Две недели на съемку в горах. Все должно быть доделано в срок.
Ида загасила сигариллу, встала, подала Ожогину руку и вышла из кабинета — спокойная, холодная, равнодушная.
Она совсем ничего не чувствовала — ничего! Ни горечи, ни сожаления, ни облегчения, ни злой радости. Только одна маленькая струнка, тоненькая жилочка дрожала где-то глубоко внутри, мешая ей свободно дышать.
Глава тринадцатая
Прощание без прощения
У ворот «Нового Парадиза» царила суета. Несколько «Паккардов», «Бьюиков» и длинный «Форд» на огромных колесах с шипами, похожий на железнодорожный вагон, ждали пассажиров. Вплотную же к воротам теснились крытые брезентом грузовые авто и два многоместных фургона, недавно появившиеся на улицах российских городов и называемые авто-бусами. В авто-бусах должны были ехать осветители, гримеры, монтажники, ассистенты, массовка, словом, съемочная челядь. В «Паккардах» и «Бьюиках» — актеры, режиссер, оператор, директор. Ну а громадный «Форд» с кожаными диванами, выдвижным столиком и встроенным в дверцу баром предназначался для самой божественной из божественных — Иды Верде.
Съемочная группа фильмы «Охота на слезы» уезжала в экспедицию. Сначала — в Нальчик, затем — в горы, в Терскол.
Зизи прилипла к будке охранника, наблюдая за толкотней и неразберихой. В грузовые фургоны рабочие тащили софиты, треноги, зонтики. Задевали за борта фургонов, ругались, роняли штативы. Нахимзон носился между машинами, тряся растрепанными листками бумаги.
— Сверяйтесь со списком! — кричал он и страшно кашлял в мохнатый клетчатый шарф, внезапно срываясь на сип. — Сверяйтесь со списком! Где лисья шуба? Я вас спрашиваю, где шуба? Нет, меня точно подведут под монастырь!
— Лисью шубу давно заменили! — кричала в ответ костюмерша, пробегая к авто с ворохом тряпок.
— Лисью шубу восстановили! — кашлял Нахимзон.
— Боже мой, где же лисья шуба? — Костюмерша хваталась за голову, и ворох тряпок летел в сугроб.
Рабочие
Нахимзона дергали сзади за край пальто.
— Маленькая неприятность с губной помадой, — шептала застенчивая гримерша.
Мимо, прижимая к груди камеру и уворачиваясь от несущихся людей, пробирался Гесс.
Из ворот выскочил веселый румяный Кольхен в короткой модной куртке и сбитом на затылок кепи, и Зизи тут же узнала в нем режиссера, на пробы к которому ее отправлял Лозинский.
— Медам! Месье! — Он развел руки в приветственном жесте. — Пора бы рассажи…
Гудя во все клаксоны, к воротам подкатило несколько открытых авто, набитых газетчиками, и голос Кольхена потонул в новом вое, криках и щелчках фотокамер.
Он встал было в гордую позу, подбоченился, но вдруг…
Вдруг тишина окутала площадку. В воротах появилась — Она! Сама! Дива Ида Верде!
Снег струился с блеклого зимнего неба, опадая вокруг ее лица наподобие вуали, и под этой снежной вуалью ее кожа казалась еще более бледной, такой бледной, будто сама Ида была соткана из снега. Она шла легкой походкой, зябко кутаясь в соболью накидку, даже не шла, а скользила по мягкому ялтинскому снегу, как по волнам. Маленькое зеленое перышко на шляпке, глубоко надвинутой на лоб, колебалось в такт ее шагам. На лице ее блуждала неопределенная отрешенная улыбка.
Мгновение все, замерев, смотрели на это чудное чудо.
И вот газетчики заревели, бросились вон из машин, окружили ее плотным кольцом, защелкали, заголосили, принялись забрасывать вопросами.
Ида кивала направо и налево, расточала улыбки, позировала и одновременно кокетничала с надоедливыми камерами.
— Божественная! Божественная! — слышалось со всех сторон.
— Божественная! — прошептала Зизи.
Острая волна зависти накрыла ее. Это она должна быть там, в гуще любопытной настырной толпы, это она должна, помахивая зеленым перышком, кутаться в драгоценные меха и кивать, и улыбаться, и протягивать страждущим тонкую белую руку, унизанную кольцами, будто благословляя и исцеляя. Это она… она…
Зизи схватилась за горло, из которого рвался странный клекочущий звук.
— Бббожжж-есст-венная… — выдавила она.
Еще мгновение, и кавалькада машин с громадным чудищем во главе, в которое села Ида, неслась прочь в сторону Ялты.
Площадка перед воротами «Парадиза» опустела. Газетчики и зеваки разошлись.
Зизи оторвалась от будки охранника и, замотав вокруг шеи шарф и сгорбившись под промозглым ветром, побрела домой, в комнатушку на задворках булочной.
Машины бежали все быстрее.
И вот ревущая колонна влетела в пределы города, закружила по бугристым ялтинским улочкам, выскочила на набережную и, взметнув облако серебристой снежной пыли, пронеслась вдоль знаменитого променада. Мелькали светящиеся окна рестораций и кафе, сверкающие витрины роскошных магазинов.
Ида, отодвинув шторку от окна и глядя на это великолепие, в который раз подумала, что за последние несколько лет стараниями киношников Ялта из провинциального захолустного места отдыха многодетных семейств превратилась в шикарный курорт, набережной и пляжам которого могут позавидовать Ницца и Канны.