Ида Верде, которой нет
Шрифт:
— О чем не догадался? — Он едва сдерживал раздражение. Все напряжение последних дней, и этот глупейший эпизод с Милославским в ресторации, и собственный дом, от которого он отлучен, и Идина постель, и ощущение забытого на даче щенка…
— Ювелир. Он думал, что я госпожа Верде. И даже сказал мне: «Здравствуйте, госпожа Верде! Это такая честь для нас! У нас имеются изумительные кольца с изумрудами». А я сказала: «Нет-нет, благодарю. Я хотела бы взглянуть на ожерелья». И села в кресло. А он…
Она все говорила и говорила. Ее рот открывался и закрывался методично, как у механической куклы.
Но Лозинский ничего не слышал. Волна
— Дрянь! Дрянь! Ах ты, дрянь! — задыхаясь, повторял он.
Он бил ее за все свои унижения, за всю свою слабость, и трусость, и любовь, и ненависть, потому что уже не понимал, кого бьет — Зизи или Иду. И за все свои надежды, вспыхнувшие благодаря голубому квадратику чека и уничтоженные этой девкой, он тоже бил. И за то, что эти надежды были так жалки, за то, что Ида сделала его жалким, бил все сильней и сильней.
Он чувствовал, как по его щекам катятся слезы. Слышал, как произносит чье-то имя. Ощущал под рукой горячую мокрую щеку.
Постепенно ярость опадала с него. Он перевел дыхание и налитыми кровью глазами посмотрел на Зизи.
Она стояла перед ним очень прямо, бросив руки вдоль тела, подняв вверх лицо и зажмурившись, как будто предлагала ему себя бить.
Эта готовность отрезвила его.
— Дрянь! — сказал он еще раз очень холодно, сорвал с Зизи ожерелье и шагнул к выходу.
Его взгляд упал на ворох одежды, валявшейся на кровати. Это была одежда Иды. Он подхватил ворох, ногой толкнул дверь и бросился вниз по лестнице.
На улице мокрый снег ударил ему в лицо. Он постоял несколько секунд, ловя ртом влажный терпкий ветер, затем по узкой немощеной улочке прошел вниз, к морю, бросил в темную колышущуюся массу нежные сверкающие тряпочки бывшей госпожи Лозинской.
После ухода Лозинского Зизи еще долго стояла посреди комнаты, не понимая, что произошло. Но постепенно одна мысль овладела ею. Лозинский называл ее Идой. Он бил госпожу Верде, а не ее, Зизи. Он хочет убить госпожу Верде! Господи, как зол он был! У нее до сих пор от страха подкашиваются ноги! А если он действительно убьет Иду? Поедет вслед за съемочной группой, подстережет в горах и убьет? Ведь Ида такая беззащитная! Такая слабая! Но кто, кто сможет защитить ее? Только она, Зизи. Потому что только она знает, что Иде грозит опасность. Надо ехать! Немедленно ехать! Если выехать сегодняшним поездом, она успеет догнать группу. На глаза, разумеется, показываться не будет. Последит за Идой как бы исподтишка, чтобы в нужный момент прийти на помощь.
Через два часа Зизи кружила по симферопольскому вокзалу.
Настороженно, точно предупреждая о чем-то, выли паровозные гудки. Им отвечала заполошная чайка, кружившая над привокзальной площадью.
Утром, провожая группу у ворот студии, Зизи выяснила, что съемочный лагерь «Охоты на слезы» расположился в поселке Иткол, двести километров вверх, в горы, от Нальчика.
Около деревянного окошка кассы никого не было. Зизи, оглядываясь, бочком подошла к нему.
— Позвольте билет до станции Иткол, любезный, — надменно произнесла она.
Внутри окошка мелькнула седовласая голова, а потом на вертящийся стульчик водрузился улыбчивый старичок.
— До Иткола поезд не дойдет, милая. Придется вылезать в Нальчике, а там открыто автобусное
Зизи не нашлась, что ответить, поджала губы и отошла от окошка.
Курорт! Если бы он знал, как быстро кружатся мысли у нее в голове — круг за кругом, круг за кругом режут острыми полозьями мозг. Она должна спасти Иду Верде — ведь Лозинский может ее убить!
Хватит ли на билет? На плацкарту должно хватить.
Через пять минут билет был куплен.
Глава четырнадцатая
Иды Верде больше не будет
Только что отделанное с иголочки шале в поселке Иткол привлекало внимание приезжих. Собственно, именно шале называлось «Иткол» — на местном наречии «неверная линия» — и никакого поселка вокруг пока не было, он существовал только в голове архитектора, того самого Сергея Мержанова, который строил стеклянный дом-космолет Лозинских в Ялте.
Приезжих тут бывало немного — лыжники предпочитали ездить в Альпы, не очень доверяя конструкциям отечественных инженеров, которые построили на склоне горы Чегет и на склоне горного хребта Эльбрус две канатные дороги. Железные сиденьица одной весело дребезжали на солнышке целыми днями, а лифтовая кабина второй — настоящий домик с четырьмя окнами, выкрашенный в яркий малиновый цвет, — разгуливала на тросе вверх-вниз, отмечая своим маршрутом каждые два часа.
Но не опасно ли вот так плыть над сугробами и елками, задавались вопросом заезжие гости Иткола и Терскола, кабардинской деревеньки в четырех километрах от шале, которую архитекторы тоже грезили превратить в курорт. А ну как трос оборвется? Или ветер выхватит худощавую спортсменку и где, в каком ущелье ее потом искать? Это в Швейцарии и Франции можно доверять таким фуникулерам — там все последствия рассчитываются до мелочей. А здесь? Да еще местные жители поглядывают черными глазами на столичных путешественников — то снисходительно, то с усмешкой.
Пока дела в Итколе шли неважно, но приезд съемочной группы — с самой Верде, с самим Баталовым! — давал надежду на то, что место вскоре станет модным.
Ида в новом лисьем пальто и круглой рыжей шапочке стояла на балкончике верхней станции канатной дороги и смотрела вниз на девственный снежный покров склонов, черную ограду елок, блестящий квадратик отеля внизу.
Съемки в горах шли уже две недели и скоро подходили к концу.
С утра то и дело шел легкий снежок — будто сыпался сверху из авоськи, в которой появлялись все новые дырки. Режиссеру, кажется, это было на руку — как только хлопья начинали скользить по своим воздушным траекториям, он тут же призывал Гесса к камере.
С Кольхеном Ланским все делалось очень легко. Он не опаздывал, но и не назначал съемку слишком рано, все время светился от удовольствия и всякий будничный хаос считал веселой подготовкой к еще более веселому празднику.
Беззаботность! Кольхен светился беззаботностью, и это было именно то, что нужно Иде. В конце концов! Финал ее жизни с Лозинским — будем надеяться, что финал — дался слишком тяжело. Склизкая тягостность была в разговорах с адвокатом, с Ожогиным.
Ночью ей однажды снилось, как она плывет в море, где-то на апшеронском пляже, и в воде разлита липкая нефть, которая покрывает кожу черным, гладким, неотмываемым слоем.