Ида Верде, которой нет
Шрифт:
Снег продолжал юлить, иногда вспыхивали порывы ветра — и поднимали платья из белой пыли.
«Однако если снега будет много, эпизод выйдет отменным, — думал Кольхен, грея руки о чашечку ароматного кофе и дружелюбно оглядываясь на ощетинившиеся елки. — Особенно если он загустеет во время съемки — героиня бежит и исчезает в снежном мареве прямо в кадре!» — Кольхен даже причмокнул от удовольствия. Красота какая-то ожидается!
Верде, ее ассистентка, гримерша, костюмерша и два помощника были наверху. Под выступом скалы уже установили палатку, расставили кресла, разложили меховые покрывала,
Костюмерша обеспокоенно пересчитывала содержимое чемодана, в котором приехали наряды: три платья для трех дублей, меховая накидка — белая, еще одна — из чернобурки и… Господи, да где же эта чертова лисья шуба? Куда она все время исчезает? Неужели украли? Да, конечно, вчера — когда появился Шаляпин и все раззявили рты! Нахимзон свернет ей шею!
И она вновь принялась перебирать одежки.
А в Ялте шел дождь — крупными теплыми каплями. Под дождем моментально таяли снежные островки на тротуарах.
Весь день Лозинский не находил себе места. Пусто. Как пусто без нее! Или без них обеих? Или — без съемок, бессмысленных, но дающих дышать: ведь весь лес осветительных приборов обращен в конечном итоге к нему. К Лексу Лозинскому.
Он шел по набережной, свернул на улицу магазинов, вошел в кафе — обжег горло каким-то напитком, не останавливаясь — и вышел через другую дверь.
На улицах как будто кого-то не хватало — будто кто-то из актеров забыл прийти на съемку, отказался от контракта. Или не хватает декораций. Вынесли без спроса? Забрали на другую фильму? Улица казалась ему брошенным павильоном с голыми стенами. В таких обычно гулким эхом отдаются случайные звуки. Было стыдно за сцену с Зизи. Чем она могла закончиться, если бы он в конце концов не остановился?
Однако поздравляю — вы, Лозинский, почти сошли с ума. Бил ее и не чуял себя. Так легко загреметь в полицию. Собственно, Зизи могла заявить на него. Но дуреха, скорее всего, убралась домой.
В середине дня дождь превратился в хлябь.
В ресторации на набережной он невольно подслушал разговор молодой парочки — те только что спустились с Кавказских гор. Новомодные лыжники. Рассказывали про новую канатную дорогу — мягкие диванчики на двоих и деревянные креслица на одного.
Лекс отчетливо вспомнил, как в первое утро после их с Зиночкой свадьбы принесли телеграмму от Рунича. И как у него перед глазами скакали вразнобой наклеенные словечки текста на порванной ленте, наспех приклеенной к листу. И между скачущими буквами летел в какую-то далекую швейцарскую пропасть Пальмин. Митя Пальмин, худенький гений в круглых очочках, упрямый добряк, превративший дедушкин дом в цирковой балаган: гигантская боксерская груша вместо люстры, батут вместо бассейна…
Как давно он улетел — пять лет назад. Невозможно представить. Сколько славы было бы у Мити, Дмитрия Дмитрича Пальмина. Сколько славы! И вдруг какой-то новый, непонятно с какой стороны взявшийся испуг возник у него в сердце. Необъяснимая паника прокралась по узенькой дорожке.
Лозинский попросил счет, кинул взгляд на оркестрантов, которые неторопливо расчехляли и расставляли свои инструменты, встал и, не заезжая в гостиницу, поехал на вокзал.
— Пожалуйста, билет
«Оттуда можно взять таксомотор до этого загадочного Иткола, про который писала газета», — думал он, сжимая корочку билета и разглядывая семейку воробьев, устроивших себе лачужку под крышей вокзального павильона.
Деньги рассеиваются, сбережений почти нет, но отвыкать от старых привычек Лексу не хотелось. Билет был взят в первый класс.
Ветер гнал по льдистой поверхности склона снежную пыль. Началась метель, тут же стихла и вновь завальсировала — казалось, что на склоне горы танцует пара теней: то тает, превращаясь в двуглавый колеблющийся призрак, то обретает реальные очертания.
Гесс следил за кружением снега: «Если и придет в голову такое снимать, сколько же сил придется потратить на установку толковых ветродуев!»
Он стоял на деревянной площадке, выстроенной в гроте у склона. Справа — скала, слева — обрыв.
Был мглистый полдень, но съемка не начиналась. Требовалось снять, как героиня, окончательно запутавшаяся в своих страхах, бежит по снежной поверхности, спасаясь от невидимой погони. Ищет «щель» — невидимую пока дверь, которая поможет ей скрыться.
Гесс выглянул из грота и посмотрел вниз — Кольхен ходил вокруг палатки и, наверное, кого-то смешил. Вот ведь разительная противоположность Лозинскому — тот ходил бы с рупором и ругался.
Гесс потер уши: все время отвлекал посторонний звук. Вроде свист… Да кто тут может свистеть? Неведомая птица? Или опять что-то трется в механизме камеры?
Он приложил ухо к ее металлическому корпусу — свист смолк.
Сверху ему махала рукой Ида.
Гесс наклонился к видоискателю и молниеносно приблизил фигурку актрисы в длинной шубе, запахнутой на манер халата. Под шубой пряталась кружевная пижама, в которой героиня должна была бежать по склону горы.
«В хорошем настроении, значит, снимем быстро», — сказал себе Гесс.
Ида заговорщицки подмигнула ему. В этом был особый шик ее поведения на съемках: она не себя преподносила, как обычно происходит с дивами, а видела всю площадку целиком с рощицами световых приборов и стаями роликовых тележек или — как сейчас — в окружении ощерившихся скал. Иногда, чуть склонив голову и прищурившись, Ида оглядывала придуманную декорацию и шепотом, взглядом, едва заметным поворотом головы, легким движением губ предлагала Гессу и Лозинскому, да, раньше и Лозинскому, что-то поправить. А уж перемигивание ее с Гессом давно превратилось в ритуал.
«Ну что говорить, ее лицо создано для камеры: завораживает и пугает одновременно! Оно как целый пейзаж — с озерами, на дне которых можно искать утопленников, с дорогами неизвестно куда. Никакой новомодный хирург такое не сделает. И как хороша для мистического детектива», — в который раз подумал Гесс.
Вот он, знаменитый крупный план: прямой нос, прямая линия губ, волна мелких пепельных кудрей, ниспадающих вдоль бледных щек, — «лик злого ангела», как писали в начале ее карьеры журналисты, красота, которая под воздействием случайно упавшей тени, при определенных ракурсах и повороте головы искажалась, превращаясь в уродство. А не Кольхен ли Ланской это и писал?