Идеальный шпион
Шрифт:
— Что я тебе сейчас скажу, я не говорила ни одному англичанину. У меня в Праге есть младший брат, его зовут Ян. Если ты скажешь про это Мембэри, он сразу меня выгонит. Англичане не разрешают нам иметь родных в коммунистической стране. Ты понял?
— Да, Сабина, я понял. Я видел свет луны на твоих грудях. Твой влажный поцелуй я до сих пор ощущаю на своих губах. Я понял.
— Послушай. Это сообщение мне передал мой брат для тебя. Только для Пима. Он доверяет тебе потому, что я говорила ему только хорошее про тебя. У него есть друг, который хочет переметнуться: Он принесет тебе много секретных сведений о русских. Но ты должен придумать историю для Мембэри, чтобы объяснить, как ты получил информацию.
— Да, Сабина, я могу ради тебя и твоего любимого брата придумать миллион историй. Дай мне мое перо, Сабина. Куда ты положила мои вещи? А теперь вырви мне листок бумаги из своей записной книжки, и я придумаю историю про странного человека, который позвонил мне в «Белую лошадь» и сделал это необычайно привлекательное предложение.
Пим
Солнце село, и стало быстро темнеть. Пим услышал лай лисицы, донесшийся с другого берега озера. Позади конюшни стояли рядами клетки для кур. «Куры на ничейной земле, — мелькнула у него игривая мысль. — Яйца, не принадлежащие ни одному государству». Куры при виде Пима вытянули в его сторону шеи и распушили перья. Пим вернулся ко входу в конюшню.
— Кауфманн!
— Сэр?
Их разделяла сотня метров, но голоса в вечерней тишине звучали совсем близко, словно шепот влюбленных.
— Ты не кашлянул?
— Нет, сэр.
— Смотри, не кашляй.
— Я, наверно, всхлипнул, сэр.
— Смотри в оба, но, что бы ты ни увидел, не подходи, пока я не прикажу.
— Разрешите, если можно, стать дезертиром, сэр. Уж лучше я буду изменником, честно. Я же сидячая мишень, а не человеческое существо.
— Подсчитывай что-нибудь в уме или займись чем-нибудь в этом роде.
— Не могу. Я пытался. Ничего не выходит.
Пим приподнял щеколду, вошел в конюшню, и в нос ему ударил запах лошадей и сигаретного дыма. «Прямо как в Сент-Морице», — подумал он, стараясь отвлечься от дурного предчувствия. Конюшня походила на пещеру и была красивая, с приподнятым, как на носу корабля, в одном конце полом. В этом конце стоял стол, а на столе, к удивлению Пима, — зажженная керосиновая лампа. При ее свете Пим с восхищением оглядел древние балки и крышу. «Жди внутри, и он придет, — сказала Сабина. — Он захочет увидеть, как ты туда войдешь первым. Друг моего брата — очень осторожный. У него, как у многих чехов, обостренное чутье». Два деревянных стула с высокими спинками стояли у стола, на котором, словно в приемной дантиста, лежали журналы. Должно быть, фермер ведет тут свою канцелярию. В другом конце конюшни Пим заметил примитивную лестницу, уходившую на чердак. «В конце недели я привезу тебя сюда. Я привезу вина, и хлеба с сыром, и одеяла, чтобы сено не кололось, и ты наденешь свою пышную юбку без ничего под ней». Он взобрался до середины лестницы и заглянул на чердак. Крепкий пол, сухое сено, ни следа крыс. Роскошное место для селянки в стиле рококо. Пим спустился с лестницы и направился к помосту, где горел свет, с намерением присесть на один из стульев. «Будь терпеливым; если надо, жди всю ночь, — сказала ему Сабина. — Сейчас очень опасно переходить границу. Конец лета близко, и люди стараются перебраться до того, как перевалы станут непроходимыми. Поэтому там много пограничников и шпиков». Между двумя водоотводами для лошадей пролегала каменная дорожка. Шаги Пима густым эхом отдавались под крышей. Эхо замерло, шаги тоже. Во главе стола в странной позе сидел тощий мужчина. Всем своим корпусом он как бы настороженно пригнулся. В одной руке у него была сигара, в другой — автоматический пистолет. Взгляд его, как и дуло пистолета, был нацелен на Пима.
— Следуй ко мне, сэр Магнус, — изрядно взволнованным тоном попросил Аксель. — Подними руки и, Бога ради, не изображай из себя ковбоя. Ни один из нас не ходит на стрельбище. Положим наши пушки и давай мило побеседуем. Будь благоразумен. Пожалуйста.
Самому Творцу нашему, Том, при всей нашей помощи не описать всю гамму мыслей и чувств, завертевшихся в тот момент в бедной голове Пима. Первой его реакцией — я уверен — был отказ поверить. Последние два-три года он очень часто встречал Акселя, и сейчас это представлялось ему очередным явлением того же рода. Вот Аксель смотрит на него спящего; вот Аксель стоит в берете у его кровати — «Давай еще раз взглянем на Томаса Манна». Вот Аксель посмеивается над ним за привязанность к старому верхне германскому наречию и корит за скверную привычку заявлять о своей верности всем подряд: оксфордским коммунистам, всем женщинам, «ребяткам», «архангелам» и Рику. «Вы большой дурак, сэр Магнус, — заметил он однажды Пиму, когда тот вернулся к себе после одного вечера, особенно ловко распределенного между девицами и социальными противниками. — Вы считаете, что, найдя золотую середину, можно пройти по середке между чем угодно».
Аксель, прихрамывая, шагал рядом с ним по бечевнику вдоль реки Айсис и видел, как он молотил костяшками стену, стремясь произвести впечатление на Джемайму. Пим и сказать не мог, сколько раз в ходе дополнительных выборов он видел блестящую белую лысину Акселя среди публики или его длинные,
Пим пошел к Акселю, потом побежал. Руки он держал над головой, как велел Аксель. Сгорая от нетерпения, он ждал, пока Аксель вытягивал у него из-за пояса армейский револьвер, а затем почтительно положил его рядом со своим в дальнем конце стола. Тогда он наконец опустил руки и кинулся на шею к Акселю. Я что-то не помню, чтобы они обнимались когда-либо прежде или потом. Но я помню, что тот вечер был последним, когда они проявили друг к другу детскую сентиментальность, последним, напоминавшим их жизнь в Берне, — так и вижу, как они стоят грудь к груди, обнявшись по-славянски, смеются и похлопывают друг друга по спине, а потом отстраняются и смотрят друг на друга, проверяя, что сделали с ними годы разлуки. И судя по фотографиям тех лет и моим воспоминаниям о том, что я видел в зеркале, еще игравшем существенную роль в самоизучении молодого офицера, Аксель увидел перед собой интересного блондина с типичными для англосакса крупными чертами лица, очень старающегося набросить на себя покров многоопытности, а Пим заметил, что лицо Акселя стало более жестким, более запавшим — таким оно останется уже навсегда. Аксель будет так выглядеть до конца своих дней. Жизнь сказала свое слово. Лицо у него стало мужественное и человечное. Мягкие очертания ушли, — появились скульптурная изысканность и уверенность. Линия волос переместилась выше и там закрепилась. В черных волосах появились седые пряди, отчего Аксель сразу стал похож на делового человека. Усы, изогнутые дугой, как у клоуна, широкие брови придавали ему вид человека, с грустной усмешкой взирающего на мир. Вот только черные глаза, смотревшие из-под лениво приспущенных век, по-прежнему искрились весельем и, казалось, до самой глубины проникали во все, что находилось вокруг.
— Хорошо выглядишь, сэр Магнус! — высокопарно объявил Аксель, не выпуская Пима из объятий. — Ты стал, честное слово, отличным малым. Остается только купить тебе белую лошадь и дать Индию.
— Но ты-то кем стал? — не менее взволнованно воскликнул Пим. — Где ты теперь? И что ты тут делаешь? Я должен тебя арестовать?
— Может, это я арестую тебя, Пим. А может, уже и арестовал, ты ведь поднял руки, помнишь? Послушай. Мы тут с тобой на ничейной земле. Так что мы можем арестовать друг друга.
— Ты арестован, — сказал Пим.
— И ты тоже, — сказал Аксель. — А как поживает Сабина?
— Отлично, — усмехнувшись, произнес Пим.
— Она ничего не знает, понятно? Только то, что сказал ей брат. Ты побережешь ее?
— Обещаю, поберегу, — сказал Пим.
Тут наступила легкая пауза — Аксель деланным жестом зажал себе уши руками.
— Не обещайте, сэр Магнус. Не обещайте — и все.
Пим заметил, что для человека, пересекшего границу, Аксель слишком уж хорошо выглядел. На его ботинках не было и следа грязи, одежда была отутюжена, и вид у него был вполне официальный. Выпустив Пима из объятий, он схватил портфель, с грохотом поставил его на стол и достал оттуда два стакана и бутылку водки. Затем корнишоны, колбасу, буханку черного хлеба, за которым он не раз посылал Пима в Берне. Они торжественно выпили за здоровье друг друга, как учил Пима Аксель. Затем снова наполнили стаканы и выпили уже за каждого в отдельности. И по моим воспоминаниям, к моменту расставания они прикончили бутылку, ибо я помню, как Аксель швырнул ее в озеро, к возмущению тысячи куропаток. Но выпей Пим даже ящик водки, это на него не повлияло бы — в таком он находился возбуждении. Даже когда они начали говорить, Пим то и дело потихоньку бросал взгляд в углы, дабы убедиться, что ничего не изменилось за то время, пока он туда не смотрел, — такой сверхъестественно похожей вдруг показалась ему эта конюшня на бернский чердак, вплоть до легкого ветерка, посвистывавшего в слуховых окошках. А когда он снова услышал вдали лай лисицы, у него возникло убеждение, что это залаял Бастль на деревянной лестнице, когда все ушли. Только, как я говорил, эта сентиментальная пора осталась уже позади. Магнус прикончил ее — начиналась зрелая пора их дружбы.
Старые друзья, неожиданно встретившись, оставляют напоследок — так уж заведено, Том, — разговор о том, что привело к их встрече. Они предпочитают начать с рассказа о прошедших годах, что делает как бы более естественным разговор о том, ради чего они сейчас встретились. Так поступили и Пим с Акселем, но, как ты без труда поймешь, зная теперь психологию Пима, что именно он, а не Аксель вел беседу — хотя бы для того, чтобы показать и себе, и Акселю, что абсолютно не повинен в странной истории с исчезновением Акселя. Справлялся он с этим хорошо. В те дни он уже пообтесался как актер.