Идентификатор
Шрифт:
Она выглядела такой забавной, что я не выдержал и поганенько рассмеялся.
Взбешенная Рита лягнула меня в живот, потом сдернула с ложа любви на пол и водрузилась с победным криком на моем несчастном организме.
Видимо, чтобы сейчас все не закончилось подобным образом, она и подкрепила свои слова доказательствами. Но какими доказательствами!
Сегодняшнее событие затуманило мое сознание, кристаллы парализовали волю.
– А ты не отдавай нас, не отдавай… – явственно слышалось мне.
Завороженный, я смотрел и смотрел на них, потеряв ощущение реальности.
До
Я любовался четкими гранями кристаллов, и во мне росло беспокойство. Я не мог теперь жить без них; и судорожно соображал, что же сказать Рите.
Мои мысли прервали вопли дверного звонка. Как не вовремя пришел Женька! В том, что это был он, я ни капли не сомневался – только Женька мог так измываться над моими ушами – давил на кнопку, пока не откроют. Хотя – когда это его приход был кстати… Проклиная нежданного гостя, я потащился к входной двери.
Женька был чрезвычайно опасным типом. Он умел запудрить мозги так, что любой шел к нему прямо в пасть, как кролик к удаву. Женька умудрялся проделывать такие фокусы со всеми, кто встречался на его пути. Люди попадались в его ловушки, и было чрезвычайно трудно отбиться от этой липучки.
Женька считался моим другом.
Он мог прийти в выходной рано утром и просидеть целый день, неся очередную околесицу. То район наш скоро затопит – дескать, река, выйдя из берегов, смоет дамбу, и нам нужно срочно продавать квартиру. То начнет впаривать какую-нибудь ерундовину, которую надо непременно купить, ибо без нее невозможно жить цивилизованному человеку.
Причем делал он это с таким убежденным видом, что под конец слушатель начинал сомневаться в собственной дееспособности и почти склонялся к принятию решения, назуженного Женькой.
Я ужасно уставал от его назойливых визитов, и все равно пускал в дом, не будучи столь догадлив, как ленинградский приятель моего сослуживца, прятавшийся от такого же докучливого, но по-настоящему ненормального друга.
Женька пришел не один – с Шурой Воробьевым, но это смягчающее обстоятельство было уничтожено тем, что на руках у Женьки сидела мерзкая болонка.
Я вообще не любитель собак. А болонки мне не нравились особенно. Они казались мне какими-то противными, даже самые белые и пушистые. Глаза у них вечно слезились, и на морде были грязные дорожки, словно этих болонок никогда не мыли.
Именно сейчас для счастья мне не хватало только болонки. В памяти еще была свежа долгая уборка после одного из Женькиных приятелей, которого он приволок с собой, и чья овчарка тут же бросилась лизать торт, что повергло меня в шок.
Непродолжительная схватка с неуемным придурком Женькой, не желающим понимать, что я не собираюсь всю оставшуюся жизнь выгребать собачью шерсть из своей квартиры, окончилась, как всегда, его полной и безоговорочной победой – по части езды по ушам ему не было равных.
Пока Шура, ошеломленный нашей привычной перебранкой, стеснительно мялся в дверях, болонка вырвалась из Женькиных рук на волю, пулей пролетела по квартире и кинулась в мое кресло.
– Хорошо, хоть камни успел спрятать, –
Даже такую сакральную вещь он умудрился опошлить – один из бокалов оказался бракованным и протекал в местах насечек. Я тогда съездил в магазин и поменял подарок на другой комплект, благо чек валялся на дне коробки.
Меня всегда поражала Женькина самоуверенность. Он не сомневался, что я дома, он не сомневался, что у меня есть коньяк. Он не сомневался, что я буду рад гостям в любом количестве и качестве, и что я должен поить их коньяком, припрятанным для себя. Мое мнение он спросить забывал, вернее, это не приходило ему в голову.
Суждение насчет того, что домашние питомцы становятся похожими на своих хозяев, Женькина собачонка подтверждала полностью. Эта паршивая скотина была абсолютна уверена, что я весь вечер сидел и грел своей задницей кресло, дожидаясь ее появления. Чтобы я не забывал, «ху из ху», она время от времени косилась на меня из-под нависших косм и кривилась, будто хотела оскалить зубы. Того и гляди цапнет.
Я благоразумно устроился за своим письменным столом, в то время как гостям осталось притулиться по бокам. Женька замахивался на мой диван – но я сказал, что всем вместе будет душевней. Нефиг делать на моем диване, я на нем сплю.
– … взять третий класс… складывать в трюм… икра… родители… арбузы… помидоры…– доносился Женькин бубнеж сквозь приятную коньячную пелену.
– … рубины… Рита… рубины… – вертелось в моей голове.
Всю ночь меня лихорадило.
За окном сверкали молнии, косой ливень бил в стекла. Старые рамы дребезжали, с подоконника капала вода. Влажный воздух наполнил комнату запахом земли и пыльных листьев. Совсем как в детстве, в ветхом облупившемся садовом домике с застекленной террасой, увитой девичьим виноградом.
Мне даже показалось, что я лежу там, в темноте, на черном кожаном диване. Под головой у меня не подушка, а валик спинки, обитый гвоздиками по довоенной моде – прежние хозяева были, скорее всего, интеллигенцией той поры – и обстановка, и книги на резной этажерке говорили об этом.
Я любил этот запах – запах старых изданий и кожаной обивки, особенно сильный во время дождя, я любил этот домик с его трогательной старомодной, подчеркнуто городской обстановкой.
Я ужасно любил дождь, а во время грозы пребывал в состоянии, близком к эйфории. К ней примешивалось необъяснимое чувство обреченности. Грохот небес напоминал о моей необыкновенной малости и незащищенности перед враждебным миром, а продуваемые ветром дощатые стены дачного домика усиливали впечатление.
Но сейчас все мои мысли занимали камни.
Время то тащилось, словно разбитая телега, то сжималось в одно мгновенье.
Еле дождавшись утра, я полетел на работу стрелой, а не поплелся нехотя, как делал обычно.
Перепрыгивая через лужи, добежал до остановки. Меня немного знобило, не то от сырости после ночной грозы, не то от волнения.
Из-за поворота показался трамвай. Похоже, набит до отказа – ничего не поделаешь, ждать следующего я не могу. Надо оказаться в лаборатории до прихода остальных.