Иди за рекой
Шрифт:
И все же в прошлом апреле я вдруг оказалась приклеенной к экрану телевизора, как и все остальные: наблюдала за тем, как разворачивается драма “Аполлона-13”. Я сумела оценить иронию того, как вся страна, затаив дыхание, следит за судьбой каких-то трех человек в то время, как другие люди десятками умирают каждый день, сражаясь на никому не понятной войне. И тем не менее я попалась на крючок на все восемь длинных дней – до тех пор, пока команда “Аполлона” не вернулась домой, – а дальше уже не смогла избавиться от этой привычки. Я смотрела сводки из Вьетнама. Смотрела, как американские сухопутные войска ворвались в Камбоджу,
Время от времени заходил Макс. Иногда его выводило из себя что-нибудь в шиномонтажной мастерской, где он работал, или в новостях, и тогда он, с красными глазами, объявлялся у меня на пороге. Я кормила его обедом и слушала тирады о коммуняках, уродах, нарках, свиньях и мордоворотах и понимала только, что его злоба огромной изодранной сетью раскинулась на все вокруг. О Лукасе он говорил редко, но я знала, что мы оба по нему тоскуем, оба мечтаем, чтобы он вернулся, и тогда мир станет хоть немного менее безумным.
Когда я видела Макса в последний раз, он забирался в фургон, набитый хиппующими людьми в джинсах и бахроме: они направлялись на летний музыкальный фестиваль в двух тысячах миль от нас, на стадионе Шей-стадиум. Он бы и не заехал, если бы ему не понадобилось одолжить у нас сумку-холодильник, но я бесконечно благодарна, что все-таки заехал.
– Фестиваль Мира, прикинь! С этой вот кошечкой.
Макс расплылся в счастливой улыбке, кивнув на сидящую за рулем тоненькую девушку без лифчика и с венком увядших ромашек на пышном афро. Она улыбнулась и послала мне знак мира, выставив вверх указательный и средний пальцы, и Макс расхохотался своим чудесным горловым смехом.
Я знала, что он понятия не имеет, что предпочесть – мир или войну, эту девочку или какую-нибудь другую.
– Джоплин. “Криденс”. “Степпенвулф”. Это ж прям, мать его, Вудсток! – воскликнул он. А потом широко раскинул руки, приглашая меня обняться на прощанье.
Я прижалась к нему. От него несло марихуаной, джином и потом, но я все равно вдохнула в себя его запах.
– Хорошего путешествия, – проговорила я ему в плечо. Мне хотелось сказать ему, что он – мальчик из маленького городка в Колорадо и Нью-Йорк-сити может сожрать его заживо. Но вместо этого сказала: – Я тебя люблю.
Он покрепче сжал меня в объятьях и прошептал:
– Ятятош.
Фургон с прекрасными запутавшимися детьми помчался по улице, с визжащим Хендриксом из открытых окон. Они свернули за угол и исчезли из виду.
Я вернулась в дом и оцепенело включила телевизор. Пол ужинать не пришел, поэтому я смотрела дурацкие телеигры, чтобы скоротать время до выпуска новостей.
Слова
Когда тебя вырывает из сна грубый стук в дверь; когда за стеклом ты видишь размытые очертания двух напряженно ожидающих мужчин в форме; когда
Когда дрожащая рука наконец справляется с дверной ручкой, и две фигуры оказываются не военными, а полицейскими, и облегчение борется в тебе с новым зарождающимся страхом, – ты не находишь слов. Когда тебе сообщают, что твой сын, твой прекрасный малыш, твой мальчик был обнаружен в фургоне в Квинсе захлебнувшимся собственной рвотой, а рядом с ним игла, – ты не находишь кислорода, какие уж там слова.
И вот ты бормочешь сквозь рыдания вежливую бессмыслицу и закрываешь дверь, ты произносишь имя сына, снова и снова, будто слова способны оживить умерших. Ты окидываешь изумленным взглядом собственные руки, не понимая, как так вышло, что ты по-прежнему живое тело, когда по всем понятиям слова полицейских должны бы были обратить тебя в пепел. Ты, будто призрак, возвращаешься в спальню и видишь там своего мужа, который мирно спит – он попросту проспал этот кошмар. Ты знаешь, что должна ему сказать, но не находишь слов. Вместо этого ты валишься без сил на пол и рыдаешь, в голос, исступленно, потому что это в общем-то и все, что тут можно сказать.
Похороны Макса были вчера. Речь я произнести не смогла. У меня были заготовлены слова – моя никак не соответствующая случаю попытка попрощаться. Но когда люди стали собираться в холодной каменной церкви и я смотрела, как рассаживаются по рядам детские друзья Макса, теперь такие взрослые и такие живые, я обратилась в столб, тупой от горя, усталости и гнева. Пол сидел рядом со мной такой же онемевший и окаменевший. Мне нужен был Лукас.
Мне нужен был Лукас – он бы почтил память брата словами любви и уважения. Мне нужен был Лукас – он бы назвал меня мамой и дал почувствовать почву под ногами. Мне нужна была его улыбка – она бы осветила этот темный зал. Мне нужен был он – он бы обнял меня, и сердце мое забилось бы снова.
И тут, будто наваждение, Лукас появился: он шел по центральному проходу, ослепительно красивый в своей парадной военной форме. Прошло почти полгода с тех пор, как мое признание вынудило его к бегству. Я сообщила о смерти Макса в штаб вооруженных сил штата, со стыдом признавшись в том, что понятия не имею, где именно служит мой сын, у меня есть только стопка писем с пометкой “Вернуть отправителю”. Каким же потрясением было увидеть его идущим мне навстречу по церковному проходу между рядами, моего и в то же время не моего, с прижатыми к телу руками, каждая – стиснута в кулак.
По пути к алтарю Лукас не остановился у нашего ряда, но все-таки послал мне быстрый и исполненный печали взгляд, когда проходил мимо. Это было не то возвращение домой, которого я так ждала, но я из последних сил вцепилась в то, что есть.
После вступления и молитвы, прочитанной священником, Лукас красноречиво выступил от всей нашей семьи. Ему уж как-то удалось найти идеальные слова, чтобы воспеть все лучшее, что было в его брате, и умолчать об остальном. Он назвал Макса умным и бесстрашным, бесшабашным и с рождения – его второй половиной; рассказал истории об их выходках, чем вызвал тихий смех собравшихся. Я протяжными глубокими вдохами всасывала в себя затхлую атмосферу церкви, чтобы не развалиться на части. Пол беспокойно заерзал. Я протянула ему руку, и он, впервые за много лет, взял ее.