Иди за рекой
Шрифт:
У нее за спиной женщина встала с кресла и спускалась по ступенькам крыльца.
Я хотела что-то сказать, но она подходила все ближе, и ее лицо всплывало из мутных вод памяти. И вот уже Инга Тейт приветствует нас у открытой калитки, Зельда ласково уговаривает меня, и я на дрожащих ногах делаю шаг вперед.
Наши взгляды встретились, и Инга качнулась, едва не упав на меня. Она сжала мои руки в своих ладонях, поднесла их к подбородку и держала там, будто в молитве. На глазах у нее блестели слезы, которые подсказали мне, что все эти годы она носила меня в своем сердце точно так же, как я ее – в своем, ведь странным образом, но абсолютно точно мы обе были матерями одного и того же прекрасного мальчика. Я
Я прошептала в сладкий аромат ее волос слово, которое мне нестерпимо хотелось сказать все эти двадцать лет:
– Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо.
Она покачала головой у меня на плече, а когда наконец отстранилась, посмотрела на меня грустными глазами и произнесла то, чего я меньше всего ожидала.
– Простите, – прошептала она.
– Инга, ну что вы, – ответила я.
Она выставила вперед ладонь, останавливая мои возражения, и тут я поняла, что и она тоже слишком долго держала в себе то, что хотела сказать.
– Простите, что я его от вас прятала, – сказала она. – И особенно – что не смогла его удержать.
Глава двадцать пятая
После того, как Зельда уехала, мы с Ингой больше часа просидели на ее крошечной желтой кухне. Мы сказали все, что были в состоянии сказать, оделяя друг друга подробностями и сочувствием, пока Инга не встала и не пошла освежить лицо, дав нам обеим отдышаться после обмена историями и слезами.
Я представляла себе Лукаса и его брата Макса сидящими за кухонным столом, за которым они выросли из малышей во взрослых мужчин. Инга рассказала мне, что Лукас больше всего любил спагетти с фрикадельками и немецкий яблочный пирог, который Ингу научила печь ее мать. И я подумала, что ведь каждый завтрак, обед и ужин, которым Инга накормила Лукаса на этой кухне, она готовила за меня. Купание, приготовление уроков, утешительные объятия и корзина с удвоенным количеством грязной мальчишеской одежды – все это она делала за меня. Разглядев в Лукасе смятение из-за того, что он не знает, кто он и откуда, она повезла его на поляну и хотя бы попыталась сказать ему правду. Ради него, ради себя самой, но и ради меня тоже. Каждый день, даря ему свою материнскую любовь, она любила его за меня.
Наконец-то я смогла подержать другую мать за руку, выложить перед ней свою историю и сказать спасибо. Но никогда мне не суметь выразить истинную глубину своей благодарности. Когда Инга поделилась со мной подробностями жизни их семьи, я сделала вывод, что жизнь эта, как и у большинства других семей, была похожа на сложный узор из грустного, тяжелого, счастливого, приятного и трагического – всего вперемешку. Они были далеко не идеальны, но, по крайней мере, они были рядом с моим сыном, а я – нет.
Я увидела за окном внушительный ветвистый тополь в центре заднего двора и вспомнила историю о сломанной руке Макса и ложных обвинениях против Лукаса. Посмотрела на садовую скамейку под деревом и представила себе Ингу, а рядом с ней – Лукаса, она раскрывает ему страшную правду, после чего он вскакивает, бежит прочь и, перемахнув через забор, исчезает. Это было странное чувство – знать настолько частные подробности их семейной жизни. А всего удивительнее было то, что многих событий этой их жизни никогда бы и не произошло, не отправься я как-то октябрьским днем в город – в тот год, когда мне исполнилось семнадцать. Тот мой поход в город сыграл определенную роль даже в том, что Инга наконец решилась попросить у своего жестокого мужа развода, воодушевленная собственной отвагой, которая
– Виктория! – Инга стояла на пороге кухни. – Я хочу вам кое-что показать.
Я последовала за ней в гостиную, где она разложила на стеклянной поверхности журнального столика фотографии.
– Я подумала, вам наверняка захочется их увидеть, – сказала она.
У меня заколотилось сердце. В нашей семье никто никогда не фотографировал, и у меня не сохранилось снимков собственного прошлого – ни людей, ни земли, ничего, что я так любила и чего лишилась. А сейчас передо мной лежал квадратный цветной отпечаток с изображением Уила.
Я трясущейся рукой подняла фотографию со стола. Широкоплечий парень в белой футболке и джинсах стоял на фоне розового сада, и его мягкие темно-карие глаза и искренняя широкая улыбка отшвырнули меня на много лет назад. Я не мигая всматривалась в фотографию.
– Это Лукас в день своего семнадцатилетия, – сказала Инга.
– Он… очень славный, – сказала я, спохватившись и наконец вдохнув.
Инга протянула мне еще одну фотографию – черно-белый снимок с двумя запеленатыми младенцами в двойной коляске, один – Малыш Блю, мой драгоценный сынок, точь-в-точь каким я помнила. Я, покачнувшись, опустилась на цветочный диван. Она дала мне еще снимков: малыш в подгузнике и с беззубой улыбкой ползет по плетеному коврику; гордый карапуз сидит верхом на трехколесном велосипеде; братья с прорехами от молочных зубов во рту празднуют в островерхих колпачках день рождения; двое худющих мальчишек на одинаковых велосипедах. Как же больно было думать о том, сколько я потеряла, не став той матерью, что держала в руках этот фотоаппарат, ни разу не услышав, как разговаривает мой ребенок и как, неприметно глазу, он растет и меняется изо дня в день.
– Эту фотографию я сделала за пару недель до того, как он ушел, – сказала Инга, протягивая мне полароидный снимок, на котором Лукас смеялся, сидя за кухонным столом, тем самым, за которым мы с Ингой только что раскрыли друг другу души.
– Ах, эта его улыбка, – сказала она. – Такая простая и милая…
У нее перехватило горло, и мы обе ничего не говорили.
– Виктория, – сказала она наконец, проводя пальцем по контуру его лица. – Взгляните. Разрез глаз, нос, подбородок. В нем так много от вас.
Я видела одного лишь Уила.
– Возможно, – все-таки сказала я. – Но вот кожа…
Инга улыбнулась и кивнула.
– С возрастом стала темнее, – сказала она.
– Да, – отозвалась я.
Продолжая всматриваться в фотографию, я вдруг испытала тревогу.
Если, как однажды сказал мне Уил, людей, подобных Сету, на свете больше, чем звезд на ночном небе, значит, и Лукасу наверняка всю жизнь приходилось сносить злобу и ненависть от таких, как Сет. Случай с расистом-таксидермистом, назвавшим его полукровкой, был, скорее всего, лишь началом. Мне страстно хотелось рассказать Лукасу все, что я знаю и чего не знаю о его отце, но что, если рассказ о запретной любви его родителей и о страшной смерти Уила принесет нашему сыну еще больше горя, чем неведение?
Впервые с тех пор, как я его оставила, я вдруг почувствовала, что это – сын, которого я должна защищать.
– А вдруг то, что я должна ему рассказать, окажется для него слишком тяжело? – спросила я. – Ведь мы не знаем, каково это – быть Лукасом. И не понимаем, от чего и куда он бежит. Может, помочь ему – это вообще не в наших силах.
Инга кивнула в задумчивости.
– Вы правы. Наверняка это не в наших силах. Жизнь Лукаса – это его жизнь. Мы можем только рассказать ему, откуда он, и еще – что его всегда любили. Это все, что ему сейчас от вас нужно, Виктория. А остальное он решит сам.