Иди за рекой
Шрифт:
Исчезновение
Когда последние прощающиеся в своих черных нарядах разъехались и стоянка перед церковью опустела, я сидела на деревянной скамейке и смотрела, как носится в потоке ветра лазурная птица сиалия. Служба была уже лишь размытым пятном из молитв, песнопений, рукопожатий, неловких объятий и высказанных вслух чувств. Я сидела и думала, заговорит ли еще, интересно, кто-нибудь когда-нибудь о Максе, или похороны – это всего лишь ворота в забвение?
Я
– Инга.
Его обращение обожгло меня, но ведь, в конце-то концов, я сама отказалась от права называться его матерью.
Я похлопала по скамейке, приглашая сесть, и он сел, оставив между нами широкий зазор.
– Мне очень жаль Макса, – произнес он сухо.
– Мне тоже жаль Макса, – смогла выговорить я. – Мне жаль всего.
Последовавшее молчание было долгим и мучительным, мы оба смотрели на голубую сиалию, которая снова и снова то падала вниз, то взлетала и в конце концов взмыла в серые неподвижные тучи. Нам обоим нужно было сказать слишком много, поэтому не стоило и пытаться.
– Я… – наконец все же попытался он. – Я должен был… Возможно, он…
Он прочистил горло, будто поперхнулся твердым комом печали, и умолк.
– Нет, мой хороший. – Я повернулась к нему, и он милосердно взял мою протянутую руку. – Ты бы ничем не помог Максу. На этот раз – нет.
– Я мог хотя бы попробовать, – хрипло проговорил он, уставившись в бетон под ногами. Он не сказал этого, но я угадала его мысли: он думал, что и я тоже приложила к этому недостаточно усилий.
– На этот раз – нет, – упрямо повторила я.
У меня в голове возникло несметное количество сюжетных линий, то множество возможных направлений, по которым могли потечь жизни моих детей, если бы я не открыла правды. Весьма вероятно, что Лукас прав. Весьма вероятно, что он мог бы спасти брата. Но порою говорить “мне жаль” так же абсурдно, как надеяться на то, что одна звезда способна разъяснить устройство вселенной. Поэтому вместо этого я прошептала: “Пожалуйста, возвращайся домой”.
Мне бы догадаться, что это будет уже чересчур. Он выпустил мою руку и встал.
– Я не могу, – сказал он, бросив взгляд на поджидавшего его товарища. – Что мне теперь там делать?
– А что тебе делать на войне, Лукас? – искренне, но неумело пошутила я.
– Ты права, там тоже нечего, – сказал он, наконец переведя взгляд на меня,
Из церковных дверей вышли Пол и священник и задержались у порога, заканчивая разговор. Лукас нервно глянул на Пола, потом – на своего друга, который с пониманием наблюдал за сценой и теперь выкрикнул:
– Ну что, пора?
– Мне нужно идти… Мама.
Он нагнулся и коснулся губами моей щеки. Я прижала ладонь к его мягкому лицу, отчаянно желая удержать его рядом с собой навсегда, но все-таки догадавшись отпустить, едва он отстранился.
Бывает, женщина раскалывается на две. Бывает, женщина – у всех на виду, и она сидит с прямой спиной на скамейке с подобающим достоинством и смиренно наблюдает, как тот, кого она любит всем сердцем, уходит прочь, в то время как ее второе – сокровенное – “я” вопит, бежит вдогонку, хватает ртом воздух, ловит за руки и умоляет его остаться.
– Лукас! – выкрикнула та женщина, которая была в отчаянии. Он обернулся, когда уже дошел до обочины. – Спасибо, что приехал, – сказала та женщина, которая соблюдала приличия.
По крайней мере, мне довелось еще один, последний раз увидеть его удивительную улыбку, прежде чем он скользнул в машину своего товарища и исчез.
Мать
Вчера вечером я пила вино в темноте гостиной, пока не провалилась в сон. Я проспала не больше часа и вдруг проснулась – на диване, вся как избитая, не понимая, где я. Мне снилось, что после похорон я улетела ввысь вместе с лазоревой птицей, и теперь, в мутном полусне, я до сих пор ощущала легкость полета. В тот драгоценный миг, когда убийственная реальность еще не стерла сон, я чувствовала себя свободной. А потом, осколок за осколком, я вспомнила: Макса больше нет. Лукаса больше нет.
Вот тогда-то я и решила, что надо попробовать все это записать. Я встала, подошла к письменному столу и взяла ручку и вот эту бумагу для писем. Включила в кухне свет и села за стол – и слова полились таким потоком, что ручка едва за ними поспевала.
Только теперь – когда поднимается солнце и я исписала уже вон сколько страниц – я понимаю: я пишу все это не для себя. Я пишу все это для тебя, Лесная Мать. Я не знаю, как тебя найти, но я давно уверена в том, что это ты – архитектор каменного круга, который мы с Лукасом обнаружили, когда ему было двенадцать. Если бы мне хватило храбрости сказать Лукасу правду в тот день, если бы вместо камня в форме персика мы оставили тебе записку, Лукас мог бы давным-давно узнать, откуда он родом, а значит, у нас с тобой у обеих был бы наш сын. Я так отчаянно не желала ни с кем его делить, что мне и в голову не могло прийти: я все равно его лишусь, и все равно настанет день, когда у меня не станет обоих сыновей.