Идиот нашего времени
Шрифт:
— Во что же он мог уверовать, если он по полочкам разложил свой нигилизм?
— А вот в свое неверие он и уверовал! Он свое неверие обратил в абсолютное вселенское божество.
— Уверовал в неверие?
— А то!.. Вот если бы он сказал: ни во что не верю, ничего не хочу, лег, закрыл глаза и тихо помер, я бы еще подумал над этим случаем. А он совершил такой акт самопожертвования ради своего неверия, что ни о чем, как кроме самой крепкой веры, здесь речи быть не может!
Но тут в их идиллию вторгался второй фотограф, Плетнев. Сошников пересаживался в кресло
— А я, слышь, поменял свечи, трамблер, силовые провода, — жаловался Плетнев. — И все равно троит.
— Я же тебе говорил, — хмурился Толик. — Надо измерить степень сжатия. Может, клапан прогорел. А еще лучше: свези ты свою железяку на свалку и купи что посвежее или ходи пешком, как вот Игорь ходит.
Нити волновавшей их темы терялись. Они расходились, чтобы через несколько дней опять завести какой-нибудь отвлеченный разговор. Внешне все это, может быть, и выглядело пустым. Но на деле подобные теоретизирования каким-то образом трансформировались в сознании Сошникова в некую обобщенную идею. И наконец его прорвало. Началось с того, что Толик мимоходом подкинул очередного тему:
— Здесь двое приезжают, на дорогих машинах, муж и жена. У них два или три магазина в нашем здании. Вот любопытные субъекты. Распространяют в Интернете собственное порно. И даже содомию. Я все думал: вот пример того, как грех приобретает такую вычурную форму, что им начинают гордиться. Окончательный позор подается с гордостью. Я читал, что встречаются такие проститутки, которые гордятся своим положением. Так и есть, я видел эту пару: крайне высокомерные субъекты. Но, знаешь, у меня не укладывается в голове, как можно быть опущенным до самой низкой степени скотства и хвалиться этим! Я не могу понять: откуда такая гордость греха?
— Они гордятся не грехом, — хмуро сказал Сошников. — На них греха нет.
— Что значит, нет?
— Они не люди, а поэтому заведомо безгрешны.
— Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.
— Ты же сам проговариваешь: скотство. И религия проговаривает: скотство. Скот не знает греха. Грех — явление человеческое. Эти двое не люди, а скоты. Следовательно, на них греха нет.
— Стоп, стоп, дружочек! Обычная метафора, а ты уж нагородил!
— Никакой метафоры! Я в эти слова вкладываю прямой смысл.
— Ну что значит, прямой смысл! Все люди — люди.
— Не совсем так… Идея не моя. Впрочем, не важно… Но идея уж больно хороша. И главное, проста… А ты заметил, когда дело касается чего-то совсем простого, но неудобного, что ли, так мы сразу будто слепнем. Ходим вокруг да около, а чтобы посмотреть на очевидное и сказать: вот — очевидное, — нам этого некие обстоятельства не позволяют. А между тем, совершенно очевидная формула: есть люди, которых мы затрудняемся назвать людьми как раз по той причине, что они не люди. Другой подвид. Генетическое расщепление. В полном соответствии с теорией эволюции. Охищенные говорящие гоминиды.
— Стоп, стоп. Ну и кто придумал эту чепуху?
— Как знаешь. Но это не чепуха. И я придерживаюсь именно таких взглядов. Во всяком случае я вижу именно такую
— Нельзя же так огульно.
— Огульно нельзя. Все можно обосновать. У этих особей есть главный видовой признак, который ни с чем не спутаешь. Отсутствие стыда и совести. Тут важно понять, речь не о проблемах с воспитанием. Нет такого органа в мозге, где у людей формируется стыд и совесть. У одного есть, у другого нет. У одного глаза карие, у другого голубые, один умный, другой тупой, у одного есть стыд и совесть, у другого нет. И как ты ни бейся, уже не отрастет. Но раз нет совести у человека, то кто он — человек?
— Все равно человек.
— А чем человек отличается от животного? Ну! Единственный настоящий системный признак. Ты же сам говорил…
— При чем здесь это.
— При том. Человека отличает от животного только наличие стыда и совести. Ни речь, ни интеллект, ни голая шкура, а совесть. Но если орган отсутствует с рождения, то перед нами персона другого подвида! Все! Я даже не хочу об этом больше говорить. Я давно все уже для себя решил и переспорить меня невозможно.
— Ну, не знаю… — Толик пожал плечами.
Сошников будто немного задумался и вдруг заговорил с раздражением:
— Ты всегда такой умный, а тут будто в тумане… Я же тебя не призываю сменить веру. Ты только попробуй взглянуть с такой стороны. Когда я первый раз посмотрел так, я будто прозрел, тут же все прояснилось, и почему именно так устроено все у людей, а не иначе, и почем иначе не может быть устроено… Как где-то что-то происходит, я уже совершенно определенно знаю, почему так произошло, а не иначе, кто за этим стоит и чего ждать от хищных в дальнейшем… Отчего столько слез, отчего войны, отчего цинизм, ложь… Ну ладно, хватит об этом.
— Ну, не знаю, — повторил свое Толик, он был смущен не столько сбивчивыми аргументами Сошникова, сколько его эмоциональным напором. — Но так обобщать, мне кажется… Все равно здесь что-то не так. Я, дай, еще подумаю, я уверен, что найду аргументы… В конце концов, грехами одержим каждый человек. А ты разве безгрешен? Или я?
— Я не говорил, что мы безгрешны. Но мы свои грехи знаем. А они не знают, как не знает греха обезьяна. Того внутреннего содрогания от стыда, которое у тебя бывает, у них нет и быть не может. У них вместо содрогания вожделение. Им грех в сласть. Сам же говоришь, что порнушники эти просто гордятся своей деятельностью.
— А вот, пожалуйста! — воскликнул Толик. — Вот аргумент! Вспомни притчу об изгнании бесов. Бесноватый тоже не знал греха. Но разве бесноватый не был человеком?
— Вот и я за то же — за изгнание бесов, — мрачно усмехнулся Сошников. — Но для начала вспомним, что у нас нет стада свиней… Соответствующих способностей, как ты сам понимаешь, тоже нет… А поэтому такой способ изгнания нам не по зубам. — Он замолчал, в злой задумчивости покачивая головой. — А значит, остается только одно. Давить их, как клопов. Хотя нет, не как клопов. Как бешеных собак или прожорливых крыс. Потом что если не мы их, то они нас…