Идиот нашего времени
Шрифт:
— Убивать, что ли?
— А хотя бы убивать.
— Ты серьезно?
— Серьезно или нет. Не в этом дело. Ну, допустим, в порядке теории.
— Ну, если в порядке теории. Даже в порядке теории… Убив, ты сам станешь на их место. Чем ты тогда будешь отличаться от них?
— А тем, что я защищающаяся сторона, мое действие — акт возмездия, защиты, а не нападения. В этом огромная разница. В этом есть даже что-то благородное. Что-то от народников и эсеров. Идеальное бескорыстное уничтожение прожорливых хищных крыс. Как только проявилась крыса, она должна быть уничтожена.
— Извини, но убийство — в любом случае само грех и
— Бесчестие? — снисходительно хмыкнул Сошников. — А помнишь недавний случай? Судили педофила и дали ему шесть лет условно. Сначала один гоминид поглумился над детьми. Потом второй гоминид — судья — цинично так поиздевался. И что же, по твоему, папаши тех детей — честные или бесчестные люди?
— При чем здесь папаши несчастных детей?
— Как раз папаши, и только папаши, при том!
— Я не могу сказать, я с ними не встречался.
— С ними не надо встречаться. Уже по одному факту — вспорют ли они живот тому педофилу, а заодно утопят ли в унитазе того судью — можно понять, честные они или бесчестные люди. А раз они ни того, ни другого не сделали, то говорить об их чести неуместно. А ты говоришь, убийство — бесчестие… Но только я хочу сказать, что это опять же была бы всего-навсего личная месть. Конечно, почему бы нет! Личная месть — тоже дело. Вернее, полдела. Эка невидаль. Что такое личная месть! Это борьба с самим собой… А ты попробуй отомстить за идею. Просто исходя из того, что тебе дано обостренное чувство справедливости. — Сошников натужно засмеялся. — А можно, конечно, не убивать. Согласен, непедагогично. Есть куда более гуманный способ. Ампутировать тем порнушникам, педофилу и судье причинные места и щупальца, которыми они гребут под себя. Как ты на это смотришь? Превратить четырех хищных уродов в безвредных юродивых! Вообрази: четверо без рук и причинных мест. Сидят на паперти, просят подаяния. И, смотришь, мир стал добрее, и на всех спустилась благодать.
— Ты кощунствуешь!
— Может быть… — Сошников опять сделался хмур, наигранность в голосе исчезла. — Но я знаю точно, что вот они, бешеные говорящие обезьяны, в отличие от тебя, никогда ни перед чем не остановятся. И ты это тоже знаешь. Если существо прилюдно сняло трусы и отсосало, а другое существо поглумилось над детьми, оно обязательно пойдет до конца. Этой аксиоме доказательств не требуется.
Он замолчал, сделал движение, будто хотел, наконец, подняться и уйти. Но тут же опять вернулся в кресло и заговорил особенно тихо и зло:
— А ты все трещишь: ах, люди, братья… Они тебя топчут, а ты: ах, братья… Почему они прекрасно знают, что мы с ними настолько разной породы, генетически разные… Они это знают! Они знают, что у нас с ними война непримиримая. А ты — ах братья! Они уже тысячи лет знают, что мы для них другой вид — безмозглое копытное быдло, они нас так и называют: быдло, чернь. А ты — братишечки… Они нас доят, а потом — на убой и в отвал. — Глаза его сделались будто безумными, лицо побелело. — На убой и в отвал! Не сегодня-завтра братишечкам твоим наскучит в порнушке сниматься, перегорят, ведь на самом деле никакого разнообразия, просто скука вселенская… Что они тогда придумают, чтобы утешиться, братишечки твои любимые… Жрать пойдут человечину, быдло резать и жрать… А вот мне они не братья! Выродки, инопланетяне, чужие… Свора поганая, каннибальская, ненасытная… Я их ненавижу…
Толик подскочил к нему, подхватил под мышки, пугаясь его жутковатого хрипа, пенящейся слюны в уголке рта и того, что глаза его будто вывернулись зрачками куда-то внутрь, а белками в прожилках — наружу.
— Игорь, ты чего! — Попробовал усадить в кресло. Кинулся к столу, чтобы набрать воды. Воды не оказалось, схватил бокал, побежал в умывальник, а когда вернулся, Сошников уже прямо сидел в кресле, глядя перед собой тусклыми глазами.
— Игорь, может, «скорую»?
— Нет, сейчас пройдет…
Еще через пару минут Сошников поднялся и медленно вышел из кабинета.
* * *
А на следующий день Игорь Сошников вновь втискивался в ту оболочку, которая была у всех на виду. Помятый жизнью, но в общем-то довольно исполнительный работник. Никому не было дела до его сумасшествия. Дважды в неделю он исправно шел в областную Думу и отсыпался на галерке для прессы, доверившись диктофону, а потом прямо с диктофона перегонял на компьютер нудные отчеты: «В областной Думе на повестке дня… Обсуждали… Депутат Вейсман сказал… Депутат Глухарев выступил против…» Идеальная, никому не нужная чепуха. Сошников на этом месте устраивал всех, как, казалось бы, и его самого устраивало положение заводной куклы, которая, как и все другие подобные куклы, позволяла себе разве что закулисное зубоскальство.
Вот он в компании с фотографом Гречишкиным на высокой и широченной гранитной паперти дома власти, железобетонного квадратного монстра, который лет тридцать назад построили коммунисты, ради чего снесли несколько исторических кварталов. Сошников и Толик ждали депутата, с которым было назначено интервью. Сошников хорошо знал уже многих из тех людей, которые подъезжали к главному входу — кто на служебной, кто на личной машине. Он с ленцой рассказывал Толику, одновременно кивая некоторым из тех, кто поднимался по длинным ступеням:
— Та баба с высокой прической — адвокат Шнякова. Знаешь, на чем она сколотила состояние? Она обслуживала несколько банд по отъему жилья у старичков. Иногда в ее кабинете пытали людей, чтобы они подписали генеральную доверенность, а потом их увозили в неизвестном направлении.
— Да? А по ней не скажешь. Румяная женщина, — хмыкал Толик.
— А тот Вася Колычев.
— Кто же не знает Васю Колычева. Он же держит базар в Заречье.
— Два базара… А вот Тараскин.
— Знаю и Тараскина.
— Человек в своей жизни палец о палец не ударил, трутень, а важности столько, будто он — доцент кафедры философии… Я тебе со знанием дела говорю: три четверти этого сброда — обычная воровская шантрапа. Вася — он же настоящий щипач в прошлом. Я тебе точно говорю, человек привлекался за карманную кражу.
— С чего ты взял?
— Знаю. По молодости лет судимость с него списали… Еще четверть — параноики с манией реформаторства. Мы с тобой в волчьем логове. И это наша власть… А Харитошкин… А вот и Харитошкин — легок на помине… Вон из того черного джипа свою жопу вынул… Ну, этот не щипач. Серьезная рыба.