Идиот нашего времени
Шрифт:
Но в тот момент, когда для всех так наглядно обнаружилось его босячество, установилась гробовая тишина. А уже через несколько мгновений кинулись поправлять спутавшийся в складке саван. Однако было поздно. Издав громкий рыдающий звук, с силой раздав руками на стороны ближайших людей, из опешившей толпы буквально вывалился Вадим Земский — рухнул на колени в грязное снежное месиво, пошел на коленях же ко гробу. Его попытались поднять. Тщетно. Он стал отмахиваться, рычать и что-то делать, усевшись прямо в грязь возле самого гроба. Только тут поняли, что он пытается снять с себя добротный черный башмак на толстом протекторе.
Всепроходимые зимние башмаки Земского были не чета простой промокавшей в кислом снегу обувке
— Вадим, Вадим… — уговаривали Земского. Фетисов вцепился ему в руки, пытаясь поднять. Как вдруг от сильного толчка ногой в живот и Фетисов отлетел — чуть не сбил гроб с табуреток. Фетисова поймали. Земский же успел сдернуть один башмак и сунуть его прямо в гроб, в ноги покойному.
Тогда человек пять основательно навалились на Земского, выволокли из круга и потащили-понесли, как распятого, к машине. Бледный, перепуганный толстячок Миша сунулся к гробу, выхватил башмак, но тут же, будто ожегшись, кинул на землю и опрометью побежал следом. Земского довели до машины, впихнули в салон, захлопнули дверь, машина рванула с места, увозя его в одном башмаке.
* * *
Сошников не стал возвращаться к могиле, пошел прочь, еле удерживаясь от смеха. Решил тотчас ехать домой на автобусе, не испытывая ни малейшей охоты отправляться на тризну. Вот уж где можно было ожидать настоящего фарса.
Он шел по алее, вдоль богатых могил. А вскоре отвлекся от произошедшего. В оттепели снега просели, обнажая поминальное уныние. Кладбище было огромно и безобразно, деревья здесь не вырастали слишком высокими, кладбищенские службы исправно вырубали все самостийные посадки, и здесь вовсе не было естества и глубины растворенного в лесу старого деревенского погоста, который так правильно, по-философски, осыпается в прах своими крестами, ржавыми оградками и аляповатыми памятниками.
Уплощенный урбанизированный мега-погост. Закопанный город, гранитный и мраморный, железобетонный, нержавеюще-стальной, ржавеюще-железный, своими ячейками и похожими на трансформаторные будки памятниками напоминающий о конвейерном производстве, без искажений был вписан в денежно-вещевую культуру современной обывательщины. По качеству и размеру памятника, ограды, постамента, местоположению могилы от прохожих требовалось угадать, какими автомобилями владеют родственники похороненного, в какой квартире или особняке проживают.
На главной, самой широкой, начинающейся от въезда «Аллее героев» лежали наиболее престижные покойники: изобильно лежали крупные чиновники, авторитетные бандиты, цыганские наркобароны, «почетные граждане города» и, надо отдать должное, почетные граждане города, директора заводов, немного — россыпью — профессоров и оружейных конструкторов, из произведений которых были убиты миллионов десять в войнах последнего столетия, попадались заслуженные строители и совсем в единичных экземплярах могилы персон вроде Коренева, наспех объявленного отцом областной журналистики «нового времени», — два заслуженных учителя, три именитых доктора и два актера драмтеатра.
Многих из этих покойников Сошников помнил живыми, со многими ему приходилось сталкиваться по работе. Вот знакомое лицо: директор огромного металлургического предприятия, честный человек, не пожелавший стелиться под бандитов, застреленный по заказу рейдеров, которые заодно организовали ему и почетное захоронение: дворик, выложенный гранитом с красивой гранитной же оградой, черный обелиск с травленным кислотой портретом печального мужчины в очках. И вдруг — человеческая фигура в полный рост: шагающий по гранитному постаменту цыганский командор в бетонном пиджаке и брюках с темно-зелеными моховыми налетами на
Кладбище, как и все человеческое, любит иерархию. Следом за местной кладбищенской Рублевкой тянулись кварталы все еще престижные, хотя и менее богатые: черные, белые, серые обелиски, внушительные кресты, солидные ограды. Многочисленными рядами устремленные в бесконечность небытия фамилии, имена, даты, эпитафии.
Кладбище затягивает нерушимыми записями судеб, с помощью которых, кажется, можно заглянуть по ту сторону бытия: «Переверзев Антон Михайлович. 1937–1999. Помним, любим, скорбим…», «Иоффе Ирина Евсеевна. 1923–1999. Земля без тебя опустела», «Цыплаков Андрей Владимирович. 1979–2000. Нашим слезам нет конца, мы будем всегда с тобой. Мама и папа»… И глаза — тысячи глаз, молча преследующие тебя. Сошников мог бы поклясться, что любое лицо, взирающее с надгробья, может менять выражение. Только что был спокойный погруженный в раздумье взгляд. Пройди мимо, обернись и увидишь внезапную чуть скользнувшую в камне ухмылку. «Звонарюшкин Сергей Иванович. 1969–2005. Помощник депутата, погиб от рук бандитов. Вечно помним. Мама, жена, дочь…»
Сошников по инерции прошел еще несколько шагов. Остановился, чувствуя, как приливает кровь к лицу. За спиной из земли поднимался смутный призрак. Сошников медленно вернулся и внимательнее прочитал выбитые в белом камне метки судьбы: «…1969 III/IV — 2005 XIV/VIII…»
— Четырнадцатое августа… — произнес Сошников с беспомощной улыбкой. Пошатываясь, съежившись, отошел от могилы и побрел было дальше, но, сделав десяток шагов, вернулся, вновь ошеломлено уставился на надгробье. Стоял как-то очень уж долго. Но, наконец, сломав в себе внутренне сопротивление, отошел от могилы, и, все еще будто в испуге озираясь, побрел к выходу.
— Однако, как ты провел меня, Звонарюшкин… Вот тебе и Звонарюшкин…
Журчащая эта фамилия, наверное, брала свое начало в сельском звонаре — когда-нибудь в эпоху раздачи фамилий. Не Звонарев, в котором просматривалась бородатая дородность и вибрировал отзвук тяжелого медного колокола. И даже не отдающее чем-то комариным Звонцов. А что-то совсем уж заморенное, с пощипанной бороденкой, тренькающее телячьим бубенчиком — Звонарюшкин. Не такими малыми и пришибленными были его потомки. Сошников думал об этом и раньше, подумал и теперь.
Катастрофы всегда случаются внезапно. Он сначала медленно шел, мучимый все-таки одним сомнением, к выходу с кладбища, а потом прибавил шагу. Через десять минут уже ехал в маршрутном такси, а еще через сорок добрался до другого кладбища, самого старого в городе. Здесь деревья росли, как в дремучем лесу, — толстые высокие липы, помнившие городских предков до десятого колена. Некоторые деревья сами собой падали от старости, ломая железные оградки и повисая над могилами. На одном таком поваленном стволе сидела ворона почти вровень с головой человека, который прошел мимо. Ворона стала скакать следом, все присматриваясь к прохожему, склоняя клювастую голову набок, и так доскакала до конца ствола.