Идиот нашего времени
Шрифт:
Он не сразу отыскал могилу, бродил разными тропами, натоптанными в тающем снегу. Трудно было припомнить десятилетнее прошлое, когда он последний раз был здесь. И уже отчаялся, как вдруг наткнулся на камень, который уже несколько раз обходил и справа, и слева. Большой белый камень в темных разводах, со скругленным верхом, утонувший наполовину в спрессованном сугробе. Сошников, увязая в мокром снегу, вошел внутрь, отгреб снег от камня, открывая табличку из нержавеющей стали, с овальным застекленным окошечком. Фотография за окошечком давно обесцветилась и заросла плесенью так, что теперь это было просто мутное место с белыми и черными пятнами. Зато надпись, выбитая в нержавейке, читалась прекрасно:
«Звонарюшкина Дарья Пахомовна. 1895, 21 марта — 1990, 28 ноября».
Мистический код, ключ, с помощью которого вскрывался замкнутый круг бытия имярека.
IV. Оборотень
Вадим Земский напился в день похорон Алексея Коренева так, что от многих событий в его памяти остались только неясные миражи, вроде горящей среди густой тьмы тусклой электрической лампочки без абажура, никак не привязанной ни к одному известному ему месту, или случайной фразы, висящей в пространстве без опоры на людей. До этого Земский совершенно не пил четыре месяца, он даже Новый год встречал с соком, и за такой долгий период трезвости будто запамятовал, что случилось с ним во время последнего запоя, так что водка вливалась в него безудержно, а сам он витиевато и в тоже время величественно — такие уж были у него ощущения — вливался в город, в похоронное действо, в людей. Ему казалось, что он своим естеством заполняет пространство, вот уж когда весь мир начинал вращаться вокруг него, и так много важного было передумано в эти часы, и столько важнейшего сказано, что он чувствовал в себе некий пророческий прилив, что-то даже решающее — а ведь возможно, что решающее для всего человечества. Однако в тот момент, когда его довольно грубо затолкали в машину и повезли с кладбища, сознание его совсем померкло и у него на несколько часов образовался полный провал памяти.
Сначала помощник Миша и водитель Витя решили отвезти шефа домой. Но, поразмыслив, что супруга Земского может устроить компании не лучший прием, привезли его в редакцию. Но и здесь вышла незадача: Вадим Петрович оказался совершенно неподъемным, растолкать его и поставить на ноги не представлялось возможным, а вносить на руках перемазанного кладбищенской глиной шефа, к тому же в одном башмаке, в большое здание с десятками маленьких фирм на каждом этаже, с постоянно снующими многочисленными посетителями, да еще объясняться с охранниками на входе, а потом везти на лифте на обозрение всей редакции — все это было исключено. Пришлось разворачиваться и транспортировать Земского все-таки домой, в престижный квартал в самом центре города, в один из «сталинских» домов, где проживала разнообразная городская и областная элита переходного — от среднего к высшему — звена. Во дворе (к счастью, при небольшом стечении соседей) мычащего и брыкающегося Вадима Петровича вытащили из машины. Крепкий, как штангист, водитель Витя положил его себе на плечо, Миша семенил впереди, и в таком виде они доставили шефа под ноги к Ладе Александровне, которая, к их облегчению, ругаться не стала, в чем чувствовался определенный опыт, а велела положить мужа прямо на пол в просторном коридоре, на коврике. Там, на привычном в таких ситуациях месте, Земский спал до позднего вечера, а потом стал постепенно приходить в себя.
Сознание его окончательно прорезалось в ванной. Он низко склонился над раковиной умывальника — так низко, что лбом упирался в носик крана, и смотрел, как закручивается в жерло спираль холодной воды с розовыми нитями обильно каплющей в нее крови. Лада стояла рядом и больно с досадливой старательностью хватала Земского сквозь свитер за шкуру на плече, мстительно приговаривая:
— Тварь, ты тварь, обещал же!.. Допился, что уже кровища хлещет… — И срывалась почти на визг, вцепляясь ему уже в загривок, зло теребя и норовя окунуть лицом в раковину, но только больно ткала лбом в кран: — Вот только попробуй еще!.. Вот только попробуй!..
У него же еще находились силы мямлить в ответ:
— Тише… Разбудишь ребенка…
— Вспомнил о ребенке, тварь! Ребенок перепуганный!.. Ты в каком виде! Девочка тебя видела такого! Это папенька, называется!.. Почему ты в одном ботинке?!.
Может, она сама залепила ему в нос — размахивала руками и случайно
В прошлый раз, четыре месяца назад, все его громоздкое бытие, которое он выстраивал такими трудами, едва не рухнуло. Он ее как-то слишком неловко — с перебором — ударил (все-таки в юности ходил в секцию бокса), хотя ударил с таким расчетом, чтобы она повалилась на диван, а потом еще пнул от души, метя в зад, да вот попал куда-то в ляжку, оставив порядочный синячище. Он и до этого применял силу — но все же с осторожностью, соразмерно, чувствуя, что она сама была не прочь отведать легкой потасовки, мог заломить руки за спину, повалить на диван, взять, опять же несильно, скорее театрально, за шею и сказать страшным голосом: «Убью…» А по большей части, конечно, не трогал, хотя желание ударить по-настоящему, хуком, или даже прямым в челюсть, бывало иногда слишком велико, так что еле сдерживался, больше срывался на ответный крик, а пару раз бил что-то из посуды, бывало же, что уходил до утра из дома. Но потом мирились — со звериной неистовостью — как и ругались, могли тут же, когда скрутив руки, он придавливал ее на постели, — тут же могли неистово сплестись в страсти. Обоим так было нужно. Тогда скандал растворялся в сумасшествии, и трудно было понять, где кончается такая странная ненависть, а где начинается не менее причудливая страсть, немного даже неуместная между людьми под сорок. Впрочем он всегда чувствовал, что даже за страстью где-то совсем рядом витает тень ее папаши. Никак нельзя было отделаться от этого проклятого призрака. Она тоже все это хорошо понимала и знала свою настоящую силу.
Но после того нешуточного случая многое изменилось. Тогда и Лада перепугалась страшно и присмирела до самого утра. Его даже поразили всегда такие напористые, большие, черные, а в тот раз испуганные, потускневшие глаза, вернее глаз (второй заплыл в синяке). Спать ушла в другую комнату. И утром уже началось. Сначала позвонил тестюшка и говорил своим слащавым голосом, без злобы, а даже с некоторым удовольствием:
— Рукоприкладством занимаетесь, молодой человек? Избил беззащитную слабую женщину, мою дочь. И даже ногами пинал.
«Да уж, слабую…» — думал Земский. Дело было не в том, что зять накостылял дочери. К своей старшей дочери тесть относился не то что с равнодушием, а с плохо скрываемым раздражением. Это раздражение начинало проявляться уже через полчаса в те редкие встречи, когда Земский и Лада приезжали в гости к «папеньке». Между отцом и дочерью начиналась мелкая грызня, которая, по мнению Земского, была все-таки не к лицу миллионеру, можно сказать, олигарху регионального масштаба. Земский догадывался, что эта грызня началась еще в ее детстве: «Опять ты оставила открытой зубную пасту!..» — «Достал ты со своей пастой!..» — Да так и не закончилась: «Что ты нацепила за юбку! В твоем возрасте женщине из достойной семьи прилично носить юбку, чтобы было видно веревочки, которые вы называете трусами?! А сзади так и веревочек не видно — голая жопа!» — «Пап, достал! Какую юбку хочу, такую ношу!» Если бы папенька умел, он и сам бы навешал ей тумаков, и зятя он, конечно, в душе поддерживал. Но дело было в том, что зять проявил самоуправство. Земский именно эти нотки слышал в его голосе:
— Хотите, молодой человек, оторвать меня от работы, чтобы я занимался вашими проблемами?..
— Ничего я такого не хочу, Александр Иваныч, так получилось.
— Я не думаю, что разговор на этом закончится.
После выслушивания таких внушений, да еще страдая с похмелья, Земский и сам присмирел. Уж он-то догадывался, что может скрываться за внешним ехидством тестя. Не стоило дразнить ядовитую змею. Несколько раз Земский даже мямлил что-то в свое оправдание Ладе, но она, показательно демонстрируя синячище в пол-лица, закидывала тяжелую черную косу за плечо и только фыркала в ответ. Самое неприятное было то, что она забрала ключи от машины: «На маршрутке покатаешься…» Это было по-настоящему унизительно, хотя он не подал вида.