Идиот нашего времени
Шрифт:
Он поднялся. Свет не включал, яркого света он теперь боялся. Да, бар был пуст, можно было не заглядывать туда, последний раз в этом баре стояла бутылка виски год назад, когда шкафчик как раз и поставили в этом углу. Бутылка простояла два часа, потом они ее вместе с Ладой распили.
Он подошел к окну, замер, тупо глядя сквозь стекло на ближайший фонарь, который светил как раз на уровне их этажа — прямо в глаза. Потом сделал несколько нервных шагов по тесной комнатке. Разогнаться было негде. Остановился перед шкафчиком. На полке над барчиком стояло несколько пузырьков с одеколонами и лосьонами. Лада его ругала за такие «маргинальные» привычки, вроде этой — держать парфюмерию где придется, но Земский никогда не думал изменять своим привычкам.
Он
Задышал. Но почти тут же началась обильная отрыжка, и он еще несколько минут мучился. Наконец что-то переломилось и в нем самом, и в пространстве. Он разом почувствовал облегчение, словно сумрачный воздух прояснился, стало значительно легче дышать. Тут же поднялся, открыл окно. В комнату ворвалась сырая прохлада, и он чуть ли не по пояс высунулся, лег животом на подоконник. Дыхание зашлось от странного ощущения, что сквозняком сейчас его вытянет на улицу и понесет над тесным двором, заставленном автомобилями, над детской площадкой с качелями и грибом. Это летящее ощущение было одновременно и мучительным, и приятным. Он с минуту переживал его, впитывая в себя холод, сырость, шум редких автомобилей с проспекта, и вдруг неожиданно для самого себя стал взбираться на подоконник. Стал коленями, потом, мелко хихикая, поднялся на ноги, сильно согнувшись в оконном проеме. Чуть качнулся, со своего четвертого этажа нависая над асфальтом, в талых лужах которого блестели фонари. И еще раз качнулся, все так же истово похихикивая. Но потом переступил, развернулся, обхватил правой рукой пластиковый косяк, а левой, ощупывая кирпичную стену, стал тянуться к водосточной трубе, нащупал ее, крепко взялся за железную скобу и отдался короткому падению. Всем телом обрушился на трубу, она ответила жестяным грохотом, но выдержала. Он стал сползать, судорожно цепляясь за трубу, добротный свитер зацепился за что-то и задрался до подмышек. Внизу он надвинул слетевшие шлепанцы, и, уже не хихикая, а тяжело дыша, быстро пошел за угол дома, при этом не озираясь, вжимая голову в плечи, будто боясь быть узнанным редкими прохожими.
* * *
Нина Смирнова пережила тяжелый день. Каждое событие такого дня — от самого крохотного, вроде мимоходом сказанного в ее адрес родственницей Коренева презрительного слова, до неподъемных действий, связанных с самими похоронами, — все это камушки, камни и валуны, которыми придавливает душу. Так что вечером, оставшись одна, она испытала такое облегчение, что устыдилась саму себя. Она даже пыталась немного погоревать — говорила себе, что ей ужасно жаль Коренева, и ведь когда-то любила его, привязалась к нему крепко. Но тут же, доделывая какие-то домашние дела, обнаруживала, что безотчетно улыбается. Одергивала себя, сосредотачивалась на скорби, а через пять минут опять обо всем забывала. Впрочем, к ночи ее сморило, она заснула тем сном, в котором человек знает, что спит. И вот она где-то там, внизу, спала, раскинувшись на кровати, сняв с себя одеяло — так жарко нагрела комнату, а где-то вверху, во сне, бродила по тонким веревочкам, протянутым между высоченными столбами. Ей было нисколько не страшно, потому что знала, что спит и что если сорвется и начнет падать, тут же прикажет себе проснуться. Но в какой-то момент с ужасом подумала: «А вдруг не проснусь?!» И тут же проснулась, коротким звуком со стороны окна.
В эти темные ветхие закоулки занести могло кого угодно. Пока жив был Коренев, Нина и не думала о таких вещах — какой-никакой, хотя и за стеной, а мужчина рядом был, и, оказывается, само присутствие мужчины многое меняло в отношениях женщины с окружающим миром — уж Коренев нашелся бы что ответить хулигану, вздумавшему бросить снежок в окно… А тут и Ляльки не было рядом, Ляльку она еще вечером отправила к бабушке — отвезли на своей машине приятели-газетчики. Нина подумала, что, пожалуй, впервые за все годы она ночует одна в старой ветхой квартире, в которой даже стены могут оживать. Шлепок о стекло повторился. Но все-таки не хулиганский, а скорее робкий, просящий.
Нина собралась с духом, поднялась, включила настольную лампу, накинула на плечи халат, подошла к окну и, стоя сбоку, с опаской чуть отодвинула штору. По стеклу чуть наискось сползали две мокрые белые лепешки, а еще дальше, в полутьме, прорисовывался призрак человека, который призывно и вместе с тем, будто молясь, поднял обе руки. Нина пожала плечами и жалко улыбнулась — она не знала, что делать. Человек стал разводить руки в стороны и опять поднимать в молитвенном движении и проделал так несколько раз. Нина взяла лампу со стола и, подтянув провод, направила вниз рассеянный желтый луч, норовивший отразиться от стекла и ослепить ее, и, уже узнав Земского, еще некоторое время ждала чего-то, в растерянности пожимая плечами и не зная, что делать.
— Боже мой, зачем он здесь? — Поставила лампу и, прихватив карманный фонарик, все еще в нерешительности вышла в коридор, потом из квартиры на темную лестницу и, зябко поеживаясь, подсвечивая себе голубоватым лучиком, пошла вниз. Только открыла дверь на улицу, Земский сразу шагнул мимо нее внутрь.
— Нина, пусти меня скорее, я сейчас умру, — ознобно проговорил он.
— Что случилось?
Он, не дожидаясь разрешения, быстро стал подниматься впереди нее, съежившись, обхватив себя за локти и чуть озираясь, выборматывая:
— Я заблудился… Шел… Оказался черте где…
— Как же ты шел, куда? Я ничего не понимаю.
Повела его в комнату Коренева, включила свет. Земский остановился возле двери, съежившийся и какой-то жалкий, беспомощный — в запачканном белом свитере, джинсах и тряпочных шлепанцах — все было мокрое, джинсы темные от воды — с них сразу стала натекать на пол лужица. Замерз он так, что синевой отдавали не только губы, но все лицо и даже кожица головы на залысинах. К тому же на нем не было очков, и лицо его вдруг утратило солидность, стало совсем беспомощным — нос еще шире и смешнее.
— Какие же вы все… — проговорила она, наконец сообразив, что состояние его нешуточное. — Тебя надо срочно переодеть. Ну-ка, снимай штаны и закутывайся в одеяло.
Быстро сняла с постели теплое одеяло, сунула ему, а он едва не выронил — так непослушны стали руки. Она поспешно вышла, а минут через пять принесла эмалированный тазик под мышкой, пятилитровый баллон холодной воды и вскипевший электрочайник. Земский сидел на стуле, с головой закутавшись в одеяло, выставив только посиневший нос и глаза. Одежда его валялась горкой возле двери, а рядом аккуратно лежали шлепанцы, в каждом — мокрый комочек носка. Он страшно ознобно сотрясался и выборматывал пляшущими губами:
— … Нина, что-то мне совсем вв-брр-рр-ввв…
— Ты в луже, что ли, сидел?
— Бу-бу-буквально. Я где-то… п-п-провалился, а там канава, я упал…
— Три часа ночи. Ты с ума сошел…
— Да, с-с-сошел…
Босые ноги его под одеяло не вместились, он их поджимал под стул, и голые отволглые ступни как-то тоже ухитрялись съежится — обняв друг друга. Нина поставила рядом тазик, быстро навела горячей воды, так что рука еле терпела и, встав рядом на колени, по очереди опустила в воду эти его скрюченные потерявшие чувствительность ноги. Он даже не ойкнул.