Идиоты первыми
Шрифт:
Анджело сердито встал со скрипучей койки.
— Ну и останешься тут до конца жизни. Выйдешь отсюда только в гробу — и в самом дешевом.
— Понятно, — сказал Фидельман.
— Ну, что скажешь?
— Больше мне нечего сказать.
— Значит — заметано, — сказал Анджело.
— Можешь отдыхать до вечера, — сказал Скарпио.
— Спасибо, — сказал Фидельман.
Анджело нахмурился.
— Сначала вымой уборные.
Достоин ли я? — думал Фидельман. — Смогу ли я сделать
Как-то утром Анджело позвал его к себе в контору.
— Хочешь пива?
— Нет, спасибо.
— Чего-нибудь покрепче?
— Нет, сейчас ничего не надо.
— Да что с тобой? Ходишь, будто мать похоронил.
Фидельман поставил ведро и щетку, вздохнул, но ничего не сказал.
— Почему не бросишь уборку и не начнешь работать? — сказал хозяин. — Я велел привратнику убрать шесть сундуков и всю ломаную мебель со склада — там два больших окна. Скарпио привез мольберт, он уже купил тебе кисти, краски, все, что надо.
— Там западный свет, неровный.
Анджело пожал плечами.
— Больше ничего сделать не могу. Сейчас сезон, номера занимать нельзя. Хочешь работать ночью, мы тебе поставим лампы. Конечно, это зряшная трата электричества, но я уж пойду тебе навстречу, раз у тебя характер такой, — лишь бы ты работал быстро и сделал хорошо.
— Главное — я понятия не имею, как подделать картину, — сказал Фидельман. — Все, что я могу, — это как-то ее скопировать.
— А нам больше ничего и не нужно. Технику предоставь нам. Сначала сделай приличный эскиз. Когда примешься за работу, я тебе достану кусок бельгийского холста — шестнадцатый век, с него счистили прежнюю живопись. Ты ее загрунтуй свинцовыми белилами, а когда подсохнет — делай эскиз. Кончишь писать, мы со Скарпио закалим холст, чтобы появились трещины, затрем их золой — древность! Может, даже сделаем мушиные пятна, а уж потом покроем лаком, клеем. Сделаем как надо. Про это целые тома написаны, а Скарпио читает как черт. Вовсе это не так сложно, как тебе кажется.
— А как же правильно передать цвет?
— Я сам для тебя сотру краски. Я Тицианом всю жизнь занимался.
— Неужели?
— Конечно.
Но вид у Фидельмана по-прежнему был несчастный.
— Что тебя грызет?
— Как же можно украсть у другого художника его мысль, его произведение?
Хозяин залился сиплым смешком:
— Тициан тебя простит. А сам он разве не украл фигуру Венеры Урбинской у Джорджоне? А разве Рубенс не украл одну нагую фигуру у Тициана? Все искусство — кража, везде крадут. Ты украл бумажник, пробовал украсть у меня лиры. На том свет стоит. Все мы люди.
— А разве это не святотатство?
— Все святотатствуют.
— Боюсь, что я ничего не смогу сделать, пока не увижу оригинала, — сказал Фидельман. — На ваших цветных репродукциях цвет искажен.
— И на оригиналах тоже. По-твоему, Рембрандт писал такими тусклыми коричневыми тонами? А Венеру тебе придется писать тут. Если ты станешь копировать ее на месте, в галерее замка, какой-нибудь кретин сторож может запомнить тебя в лицо, и потом ты неприятностей не оберешься. И мы, разумеется, тоже, а кому нужны неприятности?
— Все-таки мне надо хотя бы взглянуть на нее, — настаивал Фидельман.
И хозяин, хоть и не очень охотно, согласился отпустить его на день в замок Изола Белла, поручив Скарпио зорко следить за копировщиком.
Когда они ехали на пароходике к острову, Скарпио, в темных очках и соломенной шляпе, вдруг спросил Фидельмана:
— Скажи по совести, что ты думаешь об Анджело?
— Да он как будто ничего.
— По-твоему, он красивый?
— Как-то не думал об этом. Может, и был красивым в молодости.
— Ты очень проницательный, — сказал Скарпио. Потом показал вдаль — туда, где длинное голубое озеро уходило в высокие Альпы. — Локарно. Шестьдесят километров.
— Не может быть!
При одной мысли о Швейцарии в сердце Фидельмана затрепыхалась свобода, но он ничем себя не выдал. Скарпио льнул к нему, как к родному брату, а проплыть шестьдесят километров с ножом под лопаткой было бы, пожалуй, трудновато.
— Вон он, замок, — сказал Скарпио. — Похож на ресторан.
Замок, весь розовый, стоял на высоком, террасами, холме среди высоких деревьев, в старинном строгом парке. В замке было полным-полно туристов и скверных картин. Но в последнем зальце галереи — сказочное сокровище: в маленькой комнате в полном одиночестве висела Венера Урбинская.
Какое чудо, подумал Фидельман.
Вся золотая, с каштановыми кудрями, Венера, живая, земная женщина, распростерлась на ложе в безмятежной красе, слегка прикрывая одной рукой свою сокровенную тайну и держа красные цветы в другой; ее нагое тело было истинной ее победой.
— Эх, пририсовал бы я ей кого-нибудь в постель, — сказал Скарпио.
— Молчать! — сказал Фидельман.
Скарпио обиделся и вышел из галереи.
Фидельман, оставшись наедине с Венерой, молился на картину. Какие изумительные краски, какая необычайная плоть, претворившая тело в дух.
И пока Скарпио у выхода разговаривал с хранителем, копировщик торопливо набросал Венеру и сделал несколько цветных фотографий «лейкой», специально взятой Анджело напрокат у приятеля.