Идолов не кантовать
Шрифт:
— Понял? — спросил Потап.
— Угу. Потерялось золота и ихня мама.
— Мама ихня никуда не потерялась, олух!
— Но тут же…
— Это так, для красного словца. Руководство проявляло озабоченность.
— А этот… Клад разве не нашли?
— Пока нет. Скорее всего, никто ничего не понял. Братья решили, что над ними подшутили, и обиделись. Ну, потом и у нас началось: то внутренняя чистка, то внешняя, то демократия, то реформы. Короче, сам знаешь. К тому же операцию проворачивали из Москвы, а это теперь заграница. Как же вывезти из суверенной страны целую глыбу золота? Об акции знали считанные лица. И эти считанные лица, возможно, оставили клад здесь на хранение до лучших времен. Тем более беспокоиться им особо нечего. Пока новый режим трудящихся не балует. И чем меньше он их будет баловать, тем сильнее народ
— И что ты с ним будешь делать? — задал эфиоп самый пошлый, какой только можно было ожидать, вопрос.
— Что? Как — что? — изумился Потап, пораженный тем, что не может найти достойного ответа.
Раздосадованный, он отвернулся к стене и свирепо засопел, давая понять, что разговор с таким ничтожеством, как некультурный африканец, окончен.
— Но оно же не твое, — помедлив, робко заметил Тамасген.
— А чье? Чье же, чье? Я добросовестно терпел проделки государства, я честно платил взносы, а меня заманили и бросили зачем, спрашивается, меня звали в коммунисты, если не дали чина? Разве я виноват, что мама родила меня с опозданием на два десятка лет и я не успел занять причитающийся мне пост? Партийцы насобирали взносов и теперь платят с них налог на добавленную стоимость. Я тоже хочу вносить в пользу бедных, но мне не с чего! Где моя доля? И почему я должен страдать от перемены власти? С меня хватит перемены погоды. Договоритесь с новой властью! Скажите, что я честно и терпеливо ждал. Я ведь был за вас! Значит, я не против них. Вы говорите, я служил красным? Пардон, а теперь что — белые? Где вы их взяли? Чтобы они у нас были, их надо откуда-нибудь завезти, хоть с Луны или, на худой конец, из-за границы! — Мамай уже не лежал, он ходил от стены к стене, нервно курил и разговаривал сам с собой. — А если у нынешней власти белые, то это интервенция. И я, руководствуясь патриотическими чувствами, не намерен поддерживать вторжение материально. Вы мне оставили один выход — найти и просвоить клад! — Чекист осекся, быстро огляделся вокруг в поисках воображаемых недругов, но обнаружил лишь притаившегося туземца. — Что вылупился, эфиопская морда? Попробуй мне только вякнуть!
Увидев перед своим носом большой горячий кулак, Тамасген трусливо пискнул:
— Я завтра поеду.
— Забоялся? Ну и вали! Сначала тебя выгонят из института за хронические прогулы и неуспеваемость. Потом ты пойдешь искать работу и не найдешь ее. Пособие по безработице у нас несколько меньше, чем в Америке, но пару месяцев, при твоей выносливости, протянешь. Потом тебе все-таки повезет: возьмут сторожем. Холодными ночами ты будешь сидеть в кaком-нибудь сыром складе, в руках у тебя будет незаряженная берданка, а во рту — кариес. Через полгода сопьешься и пойдешь попрошайничать под церковь. Конкуренты тебя будут бить как иноверца. На депортацию и не надейся! Потом…
Мамай нанес еще несколько жирных мазков, обрисовав мрачную картину будущего непослушного фармацевта. Подавленный Тамасген хранил молчание. Ему стало страшно.
— Ладно, — смягчился кладоискатель, — я дам тебе шанс пойти другим путем. Если будешь хорошо себя вести. После дела отправлю домой контрабандой. Кстати, я надеюсь, ты не будешь претендовать на часть тела вождя? Впрочем… В зависимости от твоего вклада в общее дело ты все-таки получишь долю. Я пожалую тебе… Точно! Когда я добуду вождя, то отпилю у него палец. И дам тебе. Может быть. Но думаю, что дам. Я тогда буду добрый. А? Хочешь? Палец! Из чистого золота! Замечательный такой пальчик! Мизинец. Нет, лучше указательный. Но это все! Больше не проси. Только палец.
Мамай
— Поздравляю, — бодро сказал чекист.
— За что? — Приподнялся иноверец.
— Только что на конкурсной основе ты зачислен в бригаду старателей. С испытательным сроком, конечно.
— А что делают старатели?
— Старатели — это дяди, которые старательно отмывают золото. Меня мы назначим бригадиром. Кто против? Единогласно.
Глава 6. Диссидент
Потап разрабатывал план розыска и присвоения клада.
"Можно, — рассуждал он, — все подозрительные памятники просто-напросто скупить, но для этого потребуются такие деньги, которые появятся только после захвата клада. О том, что памятники ему продадут в кредит, нечего и помышлять. Другой способ довести население до бунта, и затем останется только ждать, когда из всех разгромленных памятников отыщется нужный. Это был бы, пожалуй, самый верный и, главное, дешевый путь к обогащению. Но здесь одному не справиться. Нужна организованная группа соратников. А где их взять? Работать на общественных началах сейчас дураков нет. Есть две веские причины, по которым граждане готовы добровольно объединиться: деньги и идея, которая может принести деньги. Денег, конечо, он им не даст — самому не хватает, а вот идею — пожалуйста. Идея… Идея… Нужна идея…"
Бригадир расхаживал по комнате и искал идею. Компаньон затаился в уборной.
Творческую идиллию нарушил неожиданный визит. Без всякого предупреждения дверь отворилась, и в номер заглянула одетая в нутриевую шапку голова.
— Можно? — спросила голова.
— Прием по личным вопросам по четвергам, — сухо бросил Мамай, не оборачиваясь.
Обычно, услышав столь однозначный ответ, посетитель извинялся, аккуратно прикрывал дверь, хлопал себя по лбу за рассеянность и уходил. На улице он на пальцах высчитывал день недели и приходил к выводу, что явился именно в четверг, но так как этого не могло быть, незадачливый гражданин, сомневаясь и стесняясь, принимался расспрашивать прохожих, действительно ли на дворе стоит четвертый день недели. Убедившись, что действительно, он останавливался как вкопанный, вновь хлопал себя по лбу и собирался поворачивать обратно. Но, сообразив, сколь глупо опять проситься на прием и утверждать, что сегодня четверг, гражданин вяло шел домой и дожидался следующей недели.
Именно на это и рассчитывал Потап. Поэтому он был несколько удивлен, когда за его спиной послышалось настойчивое сопение.
— Кто здесь товарищ предсказатель? — спросил пришелец.
— Что вам угодно? — оглянулся Мамай.
Гость стыдливо осмотрел свое нескладное туловище, снял шапку, пригладил чубчик и застыл.
— Вы кто?
— Сидорчук. Игнат Фомич.
— Еврей?
— Зачем? — опешил гость.
— Так, подозрительно славянская фамилия. Хотя пока это не важно. Слyшаю вас.
— Я по политическому вопросу. Пришел вот узнать… — Сидорчук замялся, — хотел спросить… можно ли надеяться…
— Ясно. Вы — бывший политический деятель. Так?
— Так.
Пророк усадил посетителя на стул и, скрестив на груди руки, строго посмотрел на него сверху вниз, как завуч на провинившегося оболтуса.
— Парторгом небось были? В рембыттехнике?
— Я… я диссидент, — заявил Игнат Фомич и со вздохом добавил: — Был.
— Тем более. Ну, и чего же вы от меня хотите?
— Видите ли… я… Как бы это сказать… Я как бы возражаю против нынешней власти.
— А вы возражаете в принципе или вообще? — деловито осведомился пророк.
Поставленный в тупик таким каверзным вопросом, Сидорчук надолго задумался.
— Вообще я возражаю в принципе, — молвил он, робея, — но ей это все равно. А при советской власти я был диссидентом, хотя в принципе против нее не возражал. Потап нетерпеливо поморщился.
— Слушайте, я вас не понимаю. Изложите свои претензии в письменной форме и пришлите почтой.
— Товарищ прорицатель! — взмолился Игнат Фомич. — Мне б только знать… Вы меня поймите!