Идущий следом
Шрифт:
Бертран тоже встал:
– В моем, как ты сказал, нищем Вентадорне даже слуги и женщины получают образование...
– Ты выбираешь занятия женщин и слуг?
– Тихо ты!
– прикрикнул я, - Пусть он говорит!
– Ладно!
– Бертран, а ты куда?
– Если вам это надо, можно пойти в город на ярмарку - это дня три-четыре - а потом переправиться ниже по реке...
Все это меня уже не касалось.
– ... там я куплю хороший меч и смогу...
Тут навострил уши и встал
– Погоди-погоди! Это на какие деньги ты собрался меч покупать?
– Я перед тобой отчитываюсь?
– Да, это мои деньги.
– Твои?!
– Так ты спрятал второй золотой?!
– Да! Да! Но ты потерял мой меч!
– Бертран! Меч потерял ты, ты не должен был...
– Ты знаешь, что должен и не должен рыцарь?!
– Верни золотой!
– Да, Бертран!
– неожиданно вмешался Сумочка, - Знаешь, сколько его семье придется зарабатывать, чтобы накопить новый?
– Нет! Мельник, ты должен мне меч!
– Это мошенничество.
– Ты же вор, Рыцаренок!
– крикнул Косынка; он никогда не мог оставаться спокойным, если при нем ссорились, его несло в истерике, и иногда шли в ход ножи. И тут он вынул нож и пошел на подогнутых ногах к Бертрану, очень медленно. Тот молниеносно ухватил Сумочку за горло, прижал к себе и вынул кинжал; тот походил на нож для чистки рыбы, просто длинный изогнутый клин с очень тонким концом, но заточен с обеих сторон.
– Стой, или зарежу твоего братца-торгаша, - Бертран скалился так, что это мешало ему говорить, но он казался спокойным. Это-то Косынку и подвело.
– Ты вор и трус!
Я перехватил Косынку сзади и попытался вывернуть нож из руки; запястье было потным, оно легко провернулось, а мальчишка досадливо дернул кистью. Потом он упал - Бертран кольнул его под ребра - мне казалось, очень легко.
– Подлец! Я же его держал!!!
Косынка свалился на пол, как полупустой мешок, и точно так же мягко на пол лег Сумочка. Раненый лежал; сначала из него вместе с кровью вытекло сознание, а потом и жизнь. Бертран наскоро вытер кинжал и вышел.
За ним вышел и я - и увидел: он снимает путы с коня и прячет их. Собаки все так же сидят полукольцом, молчат и ничего не предпринимают ничего.
Когда он встал, я подошел вплотную - казалось, он не видит того, что по сторонам, а, может быть, и не слышит - и тихо приказал:
– Верни золотой - или убей меня из-за него.
Так мне было противно.
– Ты, - рассеянно сказал он, - назвал меня подлецом...
– Да какая разница, очнись!
– Какая разница?
– Верни золотой. Не отстану.
Тот словно бы проснулся.
– Да на, подавись!
Он сорвал с шеи мешочек на шнурке и метко бросил его прямо в кучку собачьего
– Ты будешь Друг. Гром, Друг, пошли!
Он потянул коня за повод, пропустил пса вперед, и они двигались по направлению к засеке, пока туман не скрыл их. Остальные собаки ушли; так снимается с места и сразу улетает стая галок. Тогда я подобрал мешочек. Бледное собачье дерьмо давно высохло, мешочек не запачкался, но я, сорвав его, выбросил подальше, а золотой снова упрятал в пояс.
Я вернулся в дом. Косынка лежал на спине с открытыми глазами - видимо, брат перевернул его и отступил. Сам Сумочка сидел в угол носом в позе созерцающего жреца, скрестив ноги, и сосал палец. Я не стал его трогать.
Всю ночь я для чего-то поддерживал огонь, а Сумочка так и сидел, посасывая палец, аппетитно чмокая, и все клонился к стене, пока не уперся в нее лбом.
В горнице было два маленьких оконца, затянутых холстинкой. Через них втекала тьма, и она казалась мне почему-то живой и жидкой. Если бы она добралась до нас, то растворила бы, как кислота растворяет металлы. Вот поэтому я и кормил огонь, благо хвороста хватало. Мне казалось, я видел, как тело покойника медленно сковало, начиная с головы; его бы не смогла поглотить едкая ночь.
Черные сумерки серого дня.
Кто в темноте ожидает меня?
Черные сумерки, черная ночь.
Кто в темноте мне не сможет помочь?
Всю ночь я старался придумать продолжение этого стишка, но так и не смог. И никогда больше никаких стихов не сочинял.
Утром Сумочка вроде бы заснул - чмокать хотя бы перестал. Я подошел к нему и потрепал за плечо - оно было почти таким же окоченевшим, как и у трупа.
– Очнись. Надо похоронить твоего брата. Я пойду возьму лопату.
Мне не хотелось ни трогать его, ни разговаривать с ним.
Лопаты не было нигде - ни у дверей, ни под крышей, ни снаружи, но я все искал и искал. У земляники и малины крепкие корни, ножом их не взять, неглубоко похороненного обязательно выроют собаки, когда вернутся.
Сумочка, видимо, думал о том же. Пусть было еще чуть сыровато, но он вышел из дома с горящей лампой-жировухой в руках и выдернул клок пеньки. Он озабоченно ходил туда-сюда у стен и особенно приглядывался к углам.
– Что ты делаешь?! Нельзя!!! Лес загорится!