Идущий впереди
Шрифт:
В общем есть над чем подумать. Самое время пойти в кабак и поразмыслить. Но денег нет. Кстати, я хочу есть.
Не говори, уже какая-то цель в жизни!»
«Уважаемый сеньор Маркелов!
Я немного разбираюсь в психологии. Я не знаю, с какой целью вы пришли. Но разговор получился совсем иной. Вы по старой дружбе спрашивали у меня совета, делились со мной своими сомнениями.
Вот за это спасибо. Наверно, это было той мышкой, что вытащила репку. Ведь я тоже думал. Разрешите
Сжигать дневник не хочется. К тому же паровое отопление…
Ты поймешь меня. Ведь должен хоть один человек меня понять.
Не поймешь, черт с тобой. Я буду к тому времени далеко. Завербовался, уезжаю, и через месяц я стану матросом.
Ты усмехаешься: «Поиски романтики, начитался…» Может быть, однако самое главное — найти себя. Ведь все было не мое: знания, любовь, слава.
Может быть, я найду себя. А может, просто сопьюсь».
ГЛАВА XV
ЕСТЬ У МОРЯ СВОИ ЗАКОНЫ
(Два письма Серова к Лене Соколовой)
«Еще больше пoxoлoдaлo, потому что совсем недалеко, нежно прижавшись друг к другу, стояли три рефрижератора: «Снег», «Холод» и «Иней». Наша коробка прошла мимо, лихо раскидывая по обе стороны серые мыльные волны.
Куда мы идем? Капитан все время ругается с помощником по поводу девиации, регулярно, через четверть часа, выскакивает из рубки с криком… (в общем с одним и тем же ругательством).
По радио тоже ругань. Самолеты гоняются за рыбой. Промысловые суда, обгоняя друг друга, гоняются за самолетами («56-12, 56-12, возьмите пеленг!», «Промысловые суда, промысловые суда, не все сразу, говорите по одному!»); рефрижераторы, обгоняя друг друга, гоняются за промысловыми судами.
Интересно, за кем гоняется рыба?
У меня впечатление, что она тоже переговаривается под водой: «Первый косяк, первый косяк, я треска-три, я треска-три. Как там, рыбаков не видно? Прием». — «Да, вчера нас ловили, а сегодня промысловые суда ушли на юг. А у нас пять тонн рачков. Ну, до связи!»
Так и идет наша жизнь, Лена. Только что в 24.00 матрос первого класса Игорь Серов сдал вахту. Все четыре часа, что я стоял за рулем, мы болтались в середине темного блюдца с серебряным краем (когда показывалась луна). Изредка появлялись огни сейнеров. А что толку? Нет рыбы.
Извини меня, Лена, я завтра допишу письмо. Слипаются глаза.
Сказывается трехлетняя привычка. Я перестал вести дневник, но зато пишу тебе длинные письма. Ты мне отвечаешь коротко и сдержанно, в пропорции одно к пяти. Что ж, и на том спасибо.
Так вот, ни завтра, ни послезавтра мне не удалось написать ни строчки. Пошла рыба, и мы часов тридцать шесть без передышки «вкалывали». Потом корабль отсыпался.
Сейчас
А вот он и появился. Везут на лодке. В стельку пьяного. Причем его не видно. В лодке двое. И вдруг появляется голова радиста. Его задевают локтем, и радист снова плюхается на дно. Как видишь, жизнь не очень веселая. И многие, как дорываются до берега, бегут в пивную, то бишь в ресторан первого разряда «Прибой».
Но в море никто не пьет. Море не любит пьяных.
В последнем письме ты ехидно спрашиваешь: «Знают ли на корабле, кто я?»
В первый же день был и такой вопрос. Но я ответил: «Однофамилец».
Да чем мне хвастать? Уж не футбольным ли талантом? Поездками за границу? Так половина матросов была в загранплавании.
Недавно я узнал, что наш старший механик, очень милый, приветливый дядька, к которому сразу чувствуешь симпатию (он у нас парторг. Необычайно скромный, никогда не показывает своей власти. Просто приятно сделать то, о чем он просит. С ребятами, как с равными), — так вот этот тихий Миша Олегов десять лет был разведчиком. Все годы войны он «работал» на оккупированной территории и в Германии. Какие задания он только не выполнял и где он не побывал! Когда мы встретимся, я подробно расскажу об Олегове. У него пять ранений, три контузии (он взорвал два моста). В общем это человек с потрясающей, исключительной биографией. А сейчас он с нами. Какую только работу ему не предлагали! Но Олегов любит море.
Как я могу перед таким человеком хвастать, что, дескать, и мы были в свое время начальниками, и у нас были деньги, и мы ездили по заграницам…
Когда-то я тебе писал, что мне нравятся наши ребята. Теперь, по-моему, они приняли меня в свой круг. Я было поверил, что понял каждого. Ничего подобного! Вчера я разговорился с мотористом Сеней. Раньше я думал, что этот паренек прямо из училища пришел на море, ничего не знает, ничего еще не видел и поэтому все время молчит. Набирается ума-разума.
Как-то меня прорвало. Решил похвастаться:
— Эх, я помню Будапешт пятьдесят шестого года! Хороший город!
А Сеня вдруг отвечает:
— Мне он не понравился.
— Ты что, был в Будапеште? — Я чуть за борт не скатился от удивления.
— Да. В пятьдесят шестом году. Осенью. Я вел головной танк. Мой лучший друг Виктор Сорока сидел с десантом за башней. Его сшибли очередью с крыши…
Спрашивается: что видел он и что видел я? Так что мне лучше помалкивать в тряпочку.
Срочно заканчиваю письмо. Иначе оно к тебе придет через две недели. Понимаю, что ты этого не очень боишься. Может, была бы рада не получать вообще от меня писем. Ну ладно…
Итак, через пять минут мы уходим в море.
Ты скажешь: «Боже мой, как это шаблонно: в море искать романтику, забвение от любви. В миллиард первый раз».
Это неверно.
Здесь тяжелый труд, будни, никакой романтики и непрерывная борьба с морем.
Здесь суровый край. Волны искалечили, искромсали скалы, раскололи их на мелкие обглоданные куски, сиротливо чернеющие в полосе прибоя. И даже там, наверху, сосны стоят, повернувшись к морю спиной».