Иерусалим обреченный [= Жребий; Салимов удел; Судьба Салема; Судьба Иерусалима / Salem's Lot]
Шрифт:
или что Карл Формен попытался закричать и не смог, когда увидел, как тело Майка Райсона мелко дрожит на металлическом столе морга, и что крик разбился в горле Карла, будто стеклянный, когда Майк открыл глаза и сел;
или что десятимесячный Рэнди Макдуглас даже не попытался сопротивляться, когда Дэнни Глик проскользнул в окно его спальни, вынул младенца из колыбели и впился зубами в его шею, покрытую синяками от материнских ударов.
Это — секреты города. Одни из них станут известны когда-нибудь, другие — никогда. Город умело хранит их.
Город не заботят дела дьявола —
Сэнди Макдуглас поняла, что что-то не так, сразу же, как только проснулась, но не могла понять, что именно. У Роя был выходной, он ушел рыбачить и не вернется до полудня. Ничего в доме не горело, она не чувствовала никакой боли. Что же не так?
Солнце. Солнце не там.
Высоко на обоях танцевали солнечные пятна с тенями кленов, растущих за окном. Но Рэнди всегда будил ее раньше, чем солнце добиралось до кленовых веток.
Ее удивленный взгляд метнулся к часам. Десять минут десятого.
В горле что-то задрожало.
— Рэнди, — позвала она, бросаясь по узкому коридору трейлера, — Рэнди, милый!
В детскую лился свет из маленького окошка над кроваткой — открытого. Она закрывала его перед тем, как лечь. Она всегда закрывает окно.
Кроватка была пуста.
— Рэнди, — прошептала она.
Маленькое тельце лежало в углу кучкой отбросов. Одна нога нелепо торчала вбок восклицательным знаком.
— Рэнди!
Она упала на колени рядом, принялась укачивать ребенка. Тельце оказалось холодным.
— Рэнди, малыш, проснись, проснись же, Рэнди…
Синяки сошли. Все. За одну ночь. Кожа приобрела здоровый цвет. В первый раз за все свое существование он показался ей красивым, и она издала ужасный крик отчаяния.
— Рэнди! Проснись! Рэнди! Рэнди! Рэнди!
Она побежала с ним в прихожую, купающуюся в солнечном свете, нарядила его, усадила в креслице. Она гладила ребенка по щекам:
— Проснись наконец, Рэнди! Завтрак, Рэнди! Кто здесь голоден? Пожалуйста… О Боже, пожалуйста…
Она метнулась в кухню за шоколадной пастой, трясущимися руками впихнула ложечку ему в рот. Сейчас! Сейчас он поймет, что она его еще любит, и прекратит этот жестокий розыгрыш!
— Хорошо? — пробормотала она. — Хорошо, Рэнди? Ты не улыбнешься мамочке? Будь хорошим мальчиком, сделай так…
Она протянула дрожащие пальцы и коснулась уголков его губ.
Хлоп! — шоколад свалился на столик.
Тогда она закричала.
В субботу утром Тони Глик проснулся от того, что его жена Марджори упала в гостиной.
— Марджи! — позвал он, вскакивая с кровати. — Марджи!!!
После длинной-длинной паузы она ответила:
— Со мной все в порядке, Тони.
Он уселся на постели, тупо глядя себе под ноги. Он был в пижамных брюках с болтающимися завязками, растрепанные волосы стояли на голове вороньим гнездом — густые, черные волосы. Оба сына унаследовали отцовскую шевелюру. Глика принимали за еврея, но его дед носил фамилию Гликуччи. Узнав, что в Америке легче жить с американской фамилией, короткой и отрывистой, он променял реальность одного
Тони взял на работе отпуск, и всю последнюю неделю много спал. Когда спишь, все проходит. Он спал без сновидений. Спал с девяти вечера до десяти утра, а после обеда дремал еще час. Все время — от сцены, которую он устроил на похоронах Дэнни, до теперешней солнечной субботы — казалось ему туманным и нереальным. Им приносили еду — они не голодали. В среду вечером он попытался лечь в постель с женой — и оба начали плакать.
Марджи выглядела совсем плохо. Для нее сон заменила уборка, и она убирала, убирала и убирала в доме с маниакальным старанием, убивающим всякие мысли. Дни проходили под звяканье мусорных ведер и жужжание пылесоса. Она аккуратно упаковала всю детскую одежду и игрушки и отправила в Армию Спасения. Она оттащила все ковры и коврики на задний двор и полдня занимался тем, что немилосердно выбивала из них пыль. Даже в своем смутном состоянии Тони заметил, как она побледнела, и губы, казалось, потеряли природный цвет. Бурые тени поселились под глазами.
Все это проскользнуло в уме Тони за несколько секунд, и он свалился было обратно в постель, когда снова услыхал шум в гостиной. В этот раз на его восклицание не ответили.
Он выбрался в гостиную и обнаружил жену лежащей на полу. Тяжело дыша, она уставилась невидящими глазами в потолок. Вся комната казалась чужой и странной, потому что Марджори передвинула мебель.
Что бы ее ни подтачивало — это усилилось со вчерашнего вечера. Она так плохо выглядела, что ее вид острым ножом поразил Тони сквозь окутывающий его дурман. Ноги женщины под задравшейся юбкой казались мраморными, весь загар этого лета полностью сошел. Руки бесцельно двигались. Легкие, казалось, не могли всосать достаточно воздуха через открытый рот, и муж заметил, как странно выдаются ее зубы, но не задумался об этом. Наверное, так падает свет.
— Марджи! Дорогая!
Она попыталась ответить, не смогла, и его охватил настоящий ужас. И он поспешил вызвать врача.
Уже поднимая трубку телефона, он услышал:
— Нет… нет… — слова вырывались между трудными вздохами. Она пыталась сесть. — Перенеси меня… помоги… такое жаркое солнце…
Он поднял ее, потрясенный легкостью ноши. Казалось, она весила не больше вязанки хвороста. Он устроил ее на софе так, чтобы не падало солнце. Тогда ей как будто стало легче дышать. Она прикрыла глаза, и он снова поразился сверкающей белизне ее зубов между бледных губ. Его охватило желание поцеловать ее.
— Позволь мне позвать доктора, — попросил он.
— Нет. Мне лучше. Солнце… сжигало меня. Теперь мне лучше.
— Ты уверена?
— Да, я в порядке.
— Ты переутомилась, дорогая.
— Да, — проговорила она безвольно.
Он потрепал ее по волосам.
— Пора кончать с этим, Марджи. Надо выкарабкиваться. Ты выглядишь… — он замолчал, боясь огорчить ее.
— Я выгляжу ужасно, — согласилась она. — Да. Я смотрю в зеркало. В последний раз мне даже показалось… — она слегка улыбнулась, — показалось, что я вижу сквозь себя стену. От меня мало что осталось, да и такое… прозрачное.