Иерусалимские сны
Шрифт:
Иногда местные клейзмеры играли ей на скрипках, но ничто её не радовало, она оставалась печальной: шел уже третий месяц, а ее любимый все не возвращался.
Евреи, как могли, успокаивали бабушку.
— Неся, почему ты считаешь, что месяц, почему не пять? Возможно, к Стене Плача очередь. Может, он ещё стоит в очереди…
— Как же в очереди, — удивлялась Неся, — когда столько просьб исполнилось? Нет, тут что-то другое…
— Возможно, Мошко открыл нефть, — предположил Шимен, —
— Зачем нам нефть, — не понимала Неся, — разве в Мястковке есть автомобили?..
— А может, он стал визирем при султане, — говорил Борух, — как наш Йосеф в Египте. Он очень умный, твой Мошко.
— Если бы он был умный, он бы давно вернулся домой, — отвечала Неся. — Я боюсь, как бы его не убили бедуины.
— За что, — удивлялись все, — у него же ничего нет!
— А нефтяной колодец? — спрашивала бабушка и начинала плакать.
— Что ты плачешь? — говорил Шимен, — колодец — это гипотеза, гипотеза!
— Что такое гипотеза?
— Гипотеза — это холоймес, — отвечал он.
Дни шли за днями, солнце и луна освещали дорожку, по которой должен был прийти Мошко Весёлый, а он все не появлялся.
И тут Янкл Безумный выдвинул идею каравана. По его теории, Мошко накупил столько подарков для евреев местечка, что вынужден был нанять караван верблюдов, которые бредут очень медленно, особенно когда пустыня кончается.
— Он гонит караван, — повторял Янкл, — а верблюдов подгонять нельзя, это вам не евреи…
Стали ждать караван. Интересовались, что едят верблюды. Запасались колючкой.
— Верблюды двугорбые? — интересовался раввин.
— Что за вопрос, — отвечал Янкл, — если уж снимать, так двугорбых!
— То есть между горбами можно установить бочку с медом?
Неся ждала и ждала. Караван так и не пришёл. Пришла война…
Неся Печальная молилась целыми днями.
— Господи, — говорила она, — я Неся, жена Мошко Весёлого, который понес Тебе записку в Иерусалим. Ты нам всё дал, Господи, спасибо Тебе. Но если можешь, забери всё, что Ты нам дал и верни мне Мошко. Чёрт с ними, с верблюдами, пусть он их бросит, пусть бросит этого султана и ту самую гипотезу. Верни мне его, пусть хромого, пусть больного, пусть в драных штанах…
Дед так и не вернулся. Бабушка ждала его всю жизнь, до восьмидесяти семи.
Ей предлагали руку и сердце.
— У нас дважды замуж не выходят, — говорила она, — я люблю Мошко Весёлого.
И всё ходила к той дороге, откуда должен был появиться караван.
Никто в нашей семье больше никогда не видел деда.
Никто! Только я. После той седьмой рюмки.
После седьмой рюмки дед начал регулярно
Второй раз он явился тоже на ослике, но в этот раз дед был фиолетовый, ослик красный, а солома, которую он жевал, — зелёная.
Дед снял фиолетовый картуз и сел напротив.
— Всё пьешь? — спросил он.
— Пью, — подтвердил я.
— Не расстраивайся, я тоже пил. Но я был Весёлый.
— Я тоже был Весёлый, — сознался я.
— Я был весёлым до смерти, — уточнил дед и оглядел мой кабинет, забитый книгами. — Ты всё это прочел?
— Да, — сказал я.
— Зачем, — удивился он, — разве тебе больше нечего делать? Или ты мудрец?
— Не думаю, — ответил я.
— Ты мудрец первого сорта или второго?
— Это что такое? — спросил я.
— Мудрецы, как и идиоты, бывают двух сортов, — разъяснил дед, — первые от рождения, вторые — после прочтения массы книг…
— Я думаю, что я идиот второго сорта, — сказал я, — я стал идиотом, дед, в результате образования: начитался всяких теорий, философий, совсем запутался, разочаровался — и вот пью.
— Тору читал? — спросил дед.
— Дважды прошел всю Тору, — ответил я.
— А она через тебя прошла? — он обнял меня. — Пойди к Стене Плача — Бог поможет…
— Тебе помог? — спросил я.
— Помог.
— Что же ты не вернулся?
— Налей-ка мне водки, — попросил дед.
Одним залпом он опрокинул стакан, цокнул языком, улыбнулся и ускакал.
В те далёкие годы попасть в Иерусалим можно было только с урока математики, во сне.
Даже переписываться с его жителями было запрещено. Даже думать о нём не рекомендовалось.
Папа не знал, как найти деда.
Однажды кто-то ему сказал, что в Затоке, на одесских лиманах, живёт один хасид, цадик и мудрец, который по мезузе, принадлежащей человеку, может все о нем сказать.
— Мезуза говорит, — объяснял цадик, — жаль, что люди не умеют её слушать.
У папы была дедушкина мезуза — всё, что сохранилось от дома его родителей.
Он взял ее и поехал в Затоку.
Хасида звали Мендл. Он был высок, худ, с невероятно длинными пальцами.
Мендл сидел на берегу лимана, в жёваном чёрном костюме и смятой шляпе. К нему стояла небольшая очередь евреев с мезузами.
Мендл брал мезузу, сжимал ее в правой ладони, закрывал глаза и прислушивался.
— Ваша тётя, мадам Саломон, улица Розье в Париже, в сорок втором увезена в лагерь Дранси. В женевском банке у нее остался приличный счет. Как наследник вы можете получить деньги.
Мендл сжимал следующую мезузу.