Иерусалимские сны

Впервые я очутился в Иерусалиме моей двенадцатой весной…

Во время объяснения теоремы я уснул и вдруг оказался в незнакомом городе. Все было из жёлтого камня. Дыхание пустыни висело над ним. Я брел вдоль городской стены, каких-то гробниц, миновал высокую башню, входил под массивные арки ворот, видел золотой купол и, наконец, упёрся в толпу мужчин в черных шляпах. Толпа отчаянно молилась и раскачивалась.

Было

жарко. Я бросил портфель, стянул форму, пионерский галстук.

Женский голос витал над толпой.

— Чему равен квадрат гипотенузы? — вопрошал голос.

— Борух ато, Адойной, — дружно отвечала толпа.

— Садись, двойка, — опять раздался женский голос. — Зайцева, ответь ты.

Глубокий старик со слезящимися глазами начал отчаянно бить себя в грудь.

— Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов, — детским голосом произнес он…

Я побрёл дальше — шумный базар окружал меня, гортанные выкрики догоняли, и пьянили пряные запахи. Я болтался по мозаичной эспланаде, по улице с римскими колоннами, забирался на плоские крыши.

Я не знал, где нахожусь, думал, что это Африка или Бомбей, но когда я рассказал отцу про этот город, он сразу сказал: Иерусалим.

— Туда ушел твой дед, Мошко Весёлый, и не вернулся. Ты случайно не встретил его?..

Возможно, я б и повстречал деда, но математичка Зубович так орала, что я мгновенно перенёсся из Иерусалима в Ленинград, в дождь, в серую школу, в квадрат гипотенузы…

— В классе есть лишние люди! — вопила Зубович и лупила деревянным треугольником о стол. — Чему равен квадрат гипотенузы, паршивец?!

Внезапно я встал, подошел к стене, начал раскачиваться и бить себя в грудь.

Математичка раскрыла огромный рот, он напоминал параллелепипед.

— Квадрат гипотенузы равен Борух ато, Адойной, — ответил я.

Параллелепипед закрылся. Затем Зубович так шуранула треугольником, что гипотенуза сломалась и угодила мне в голову.

— Два, — вопила математичка, — два!

И вывела жирную двойку в журнале, дневнике и на доске…

— Если бы она знала, где ты был, — заметил папа, — ты бы вылетел из школы.

Много раз я пытался снова попасть в Иерусалим. Я засыпал на географии, истории, литературе, даже на физкультуре — я попадал куда угодно, только не в Святой город.

— Жаль, — вздыхал папа, — возможно, ты бы там встретил Мошко Весёлого…

Деда я встретил лет через тридцать ленинградской белой ночью, где-то после седьмой рюмки.

Он въехал в мою комнату через восточную стену на зелёном ослике, жующем синюю травку.

— Мошко Весёлый, — представился он.

Я сразу узнал его.

—

У тебя не найдется немного синей травки? — спросил он.

Я пошёл на кухню, полез в холодильник и между засохшим сыром и заплесневелой колбасой обнаружил пук синей травы.

— Увядшая, — сказал дед, — мой ослик не будет её кушать. Ты не мог бы нарвать свежей?

Я спустился, прошел через двор, вышел на Владимирский проспект — повсюду росла синяя трава.

Я нарвал немного и поднялся на свой четвёртый этаж.

Дед снимал с ослика оранжевую сумку.

— Час назад видел бабушку, — произнес он и достал штрудл. — Ещё горячий…

Бабушка моя, Неся Печальная, умерла лет пятьдесят назад.

— Как она себя чувствует? — поинтересовался я.

— Неплохо, — ответил дед, — ничего не болит. Вот уже лет пятьдесят…

Бабушку, как и деда, я никогда не видел — только знал, что она пекла самый вкусный штрудл в местечке.

И действительно, такого пирога я никогда не ел. Но где она его пекла?

— Накапай, — попросил дед и подвинул рюмку.

Я налил.

— Лехаим, — сказал дед, опрокинул водку и с интересом уставился на телефон.

— Вос ис дос? — спросил он.

— Телефон, — ответил я.

— Вос ис дос «телефон»?

— Это хитрая штука — по нему ты можешь поговорить с кем угодно.

— Вей из мир, — вскричал дед, — тогда побалакай с бабушкой. Поблагодари за пирог.

На ослике он подъехал к телефону.

— Неся, — начал он, — ты слышишь, Неся…

Я пошел в ванную и прямо в одежде залез под холодный душ.

Когда я вернулся, дед еще разговаривал с Несей.

— Пирог понравился, не волнуйся, я скоро буду…

Бледное небо светлело. По улице прогромыхал первый трамвай. Ослик вздрогнул.

— Дед, — вдруг спросил я, — скажи мне, дед, почему ты тогда не вернулся?

Дед хитро улыбнулся, цокнул языком и выехал на ослике через восточную стену в белую ночь…

По утрам в начале века дед пел.

— Человек — как птица, — говорил он, — прежде, чем найти себе пропитание, он должен пропеть.

Дед вставал рано и заливался. Всю оставшуюся жизнь Несе Печальной по утрам не хватало его пения.

Попев, дед приступал к работе.

Никто и никогда не видел его грустным.

— Чтобы долго жить — надо чаще умирать со смеху, — говаривал он.

Ничто не портило ему настроения.

— Мошко, — говорила Неся Печальная, — сегодня опять на обед ничего нет.

— Не расстраивайся, — успокаивал он, — зато какой у меня аппетит.

Однажды Неся проснулась от смеха Мошко.