Игнатий Лойола
Шрифт:
— Хочешь, поменяемся сумками? У тебя явно тяжелее, а я за последний год привык таскать тяжести. Послушание такое было из-за моей неуживчивости.
— Но... — начал Альбрехт.
— Не переживай. Устану — тут же отдам тебе обратно.
На площади Поппола собралась толпа. В основном — пешие воины.
— Главные силы уже в Эренбургской теснине, — пояснил Николас. — Сейчас, насколько мне известно, нас ожидает бросок, весьма утомительный.
Отряд
— Я думаю, воевать тебя никто не заставит, — размышлял Бобадилья. — Как и меня. У нас ведь и оружия нет. Но это если всё сложится, как задумано. А война часто меняет планы...
Они продолжали идти по Италии и уже достигли Альпийского хребта. По пути к ним присоединялись другие отряды. Ждали герцога Альбу. Его солдаты славились оснащённостью.
У Фромбергера официальной работы оказалось совсем немного. Только один раз его позвали в палатку к какому-то военачальнику, где он несколько раз переписывал предполагаемый текст соглашения с протестантами. Обстановка в палатке была нервная, бакалавра даже выругали за медленный темп письма. Наконец, выбравшись из палатки, он вздохнул с облегчением.
Зато частенько к нему подходили неграмотные солдаты, с просьбой написать письмо на немецком, испанском или итальянском языке. Разумеется, платно.
Бобадилья, несмотря на испанский гонор, оказался неплохим человеком. А его вдохновенными проповедями все заслушивались. Альбрехт решился задать ему волнующий вопрос:
— Николас, а ты ведь проходил духовные упражнения? Как они тебе?
Иезуит усмехнулся:
— Понимаешь, они работают, только если поверить в них. Как, в общем-то, и всё остальное. Поначалу кажется, что зря теряешь время, занимаясь ерундой. Но как только испытание совести входит в привычку... — он задумался. — Стоп. Привычка тоже вредна. Из-за этого отче не одобряет чрезмерно долгих молитв. За них ведь легко спрятаться. Произносишь слова чисто механически, в то время как мысли совсем далеко...
— Но ты ведь изменился, упражняясь, Николас?
Испанец замер на мгновение и оглушительно захохотал:
— Ещё бы! Да и ты стал другим, Альберто! Ich... wurde... ein vollig anderes... — он внимательно следил за выражением лица бакалавра, — я правильно сказал? Кстати, давай перейдём на твой язык. Боюсь, в Германии не все понимают латынь.
Отряд вступил в ущелье. Разговоры поутихли. Узкие тропы и в мирное время могут таить в себе опасность. А уж во время войны! Тем более здесь совсем близко проходила германская граница.
Внезапно движение прекратилось. Люди вставали на цыпочки, тянули шеи, безуспешно пытаясь разглядеть, что происходит впереди. Послышался непонятный рокот, усиленный эхом.
— Бьются там, — уверенно сказал по-немецки старый солдат рядом с Фромбергером. Альбрехт прислушался. Ему казалось, будто он различил крики и удары по железу. «Похоже, воевать всё же придётся», — беспокойно подумал он, косясь на острый обломок камня, лежащий под ногами. Поднять, что ли? Какое-никакое всё же, а оружие...
Он нагнулся, и в этот момент ущелье потряс оглушительный гром. Сверху посыпались камни. Слава богу, мелкие.
— Пушка, —
Бобадилья, отвернувшись к склону, сложил руки на груди и застыл с отсутствующим видом. В этот самый момент войско пришло в движение.
— Путь свободен! — крикнул кто-то. — Мы успели!
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Миновав Эренбургскую теснину, отряд понтифика вышел к германским землям. Сердце Альбрехта часто забилось при виде фахверковых построек, утопающих в цветах балконов... Ничего подобного он не видел уже почти двадцать лет.
Теперь они с Бобадильей шли среди императорского войска, оснащённого артиллерией и большим обозом. Протестантские князья, потерявшие свою заградительную позицию в горах, торопливо отступали к северу.
На другой день после возвращения бакалавра в родные пенаты зарядил дождь, он лил неделю, не переставая. Многие, включая Фромбергера, простудились. Боевой дух упал, хотя, по правде сказать, он и не отличался особой силой. Войско выглядело отображением империи Карла V — такое же разнородное и противоречивое. Итальянские, немецкие и испанские отряды, у каждого из их командиров имелись свои выгоды и чаяния.
Этот факт стал неприятной новостью для Бобадильи. После одной из проповедей ему сказали: «Не нужно так нападать на лютеранскую ересь. Император не ведёт войну за чистоту веры, а лишь усмиряет взбунтовавшихся подданных, главным образом — князей Иоганна-Фридриха и Филиппа Гессенского».
Войско подходило к Ингольштадту. Дождь, наконец, приутих, но вместо дороги по-прежнему струилась река грязи. Спасаясь от неё, солдаты шли по обочине и вязли ещё глубже. Выдирать ноги становилось всё труднее. Смертельно уставшие, Фромбергер с Бобадильей плелись где-то в арьергарде в компании немцев из Католической лиги.
— Неужели я должен находиться здесь? — задал риторический вопрос Бобадилья уже без прежней жизнерадостности, и тут же добавил:
— Хорошо, что мы с друзьями дали обет послушания папе. Исполнение его хорошо помогает против сомнений.
— Да, — задумчиво отозвался Альбрехт, — только, наверное, трудно принести подобный обет.
— Очень, — Бобадилья оглянулся по сторонам и понизил голос:
— Знаешь, я ведь отказался сначала. То есть мы все принесли обеты давно, ещё на Монмартре. Но те обеты назывались временными, а на вечные — в Риме — меня не могли уговорить, пока дон Игнасио не перестал есть ради этого. И я понял, что его больной желудок для меня важнее свободы от папы.
Тучи светлели, сквозь них неуверенно проглядывало солнце. Впереди виднелись красные остроконечные крыши и белоснежные стены какого-то замка.
— Это Людвиг VII понастроил, — сообщил всё тот же немецкий солдат. — Он у своей Изабо во Франции на красоту насмотрелся и здесь решил такое же устроить. А ещё ингольштадтское пиво самое лучшее!
— Это кому как! — отозвался другой.
— Ничего подобного! — возмутился старый немец. — Здесь ещё в шестнадцатом годе закон о чистоте пива приняли.