Игнатий Лойола
Шрифт:
— Об-бещаю, ваша светлость! Только уб-бью её супружника и тут же стану хорошим!
— Хорошо, — кротко согласился Людвиг.
Они вышли в ночь. Свернули с Линденштрассе в переулок, потом — в другой. Альбрехт напился до изумления и давно бы упал, без поддержки Людвига. Но товарищ вдруг исчез. Бакалавр стоял, шатаясь, рядом с кустами, еле различимыми в предрассветной мгле.
— Людвиг... — жалобно позвал он, — ты зачем меня бросил?
Что-то вонзилось в спину с левой стороны. Фромбергер упал, не понимая, почему вдруг стало трудно дышать.
— Испанский... пророк... — задыхаясь, прошептал Альбрехт, — предостерегал от страстей... накликал...
Он хрипел ещё несколько минут, потом затих.
Людвиг вытер лезвие ножа о штаны убитого и прислушался. К переулку приближалось развесёлое пение. Судя по всему, пели напившиеся испанские солдаты. Людвиг шмыгнул в щель между домами и оказался на Линденштрассе. Руки его тряслись. Открывая калитку печатни, он долго не попадал ключом в замочную скважину.
Вбежав в комнату, где стоял Urtisch, Людвиг упал на колени перед деревянной статуэткой Девы Марии.
— Под Твою защиту прибегаем, — забормотал он. — Не презри молений наших в скорбях наших, Дева преславная и благословенная... Ну не мог я иначе! Он бы убил меня. А я должен ещё послужить Тебе... Владычица наша, Защитница наша, Заступница наша, с Сыном Твоим примири нас, Сыну Твоему поручи нас, к Сыну Твоему приведи всех нас. Аминь.
Утром он открыл калитку и осторожно выглянул на улицу. Ничего подозрительного. Людвиг вернулся. Покидал в дорожную сумку какие-то вещи, записи. Метнулся к статуэтке Богоматери, замер... Взял чистый лист, завернул её и осторожно положил в сумку. Перекинул сумку через плечо, вышел, запер калитку и, не оглядываясь, зашагал к мосту через Эльбу.
Вскоре Виттенберг остался за спиной печатника. Впереди виднелись домики деревни, где жили его родители.
Калитка не запиралась. Людвиг вошёл в дом, заглянул в комнату. Немолодая женщина с усталыми покрасневшими глазами и ослепительно белыми волосами склонилась над столом. Она рисовала что-то.
— Альма... — тихо позвал Людвиг. Она безучастно взглянула на него и снова вернулась к рисунку.
— Я ухожу в Рим, — сказал он. — Появилась возможность пробиться к папе.
— Хорошо. — Она кивнула. — Может, всё же обвенчаемся?
— Зачем? Никто ничего не знает. А ты... ты всегда не любила таинства.
— А ты никогда не любил меня. Но я не упрекаю. Ты честно вырастил дочек, выдал замуж...
Людвиг вздохнул:
— Я всегда уважал твой талант, Альма. Будь ты мужчиной — тебя считали бы великим художником.
Помолчав, он протянул ей ключ.
— Вот. Отдай зятю. Надеюсь, тебе не дадут скучать. Скоро нужно будет рисовать для следующего календаря... А, ты уже готовишься? Покажи, что нарисовала!
Она встала, держа работу перед собой. С листа смотрел лик Спасителя,
— О, Господи... — прошептал Людвиг, отшатываясь, — всё-таки женщин невозможно понять. Ну, прощай!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Лойола встал с постели после очередного приступа желудочной болезни. На этот раз приступ длился около двух месяцев. Настоятель не мог заниматься делами, даже прекратил отвечать на письма. Но облегчение всё же наступило.
Поднявшись, отец Игнатий медленно дошёл до окна, у которого стоял посох, прислонённый к стене. Положив руку на отполированную деревянную рукоять, он почувствовал себя гораздо уверенней. Вышел из комнаты и быстро заковылял по коридору, обгоняя сонных послушников.
Ворвавшись в свой кабинет, он с орлиной хищностью бросился к бумагам, стремясь найти «французскую натурализацию». Так назывался королевский указ, дающий иезуитам право законно преподавать во Франции.
Документ лежал на видном месте. Видимо, пришёл недавно — датирован он был декабрём, а ныне стоял февраль.
«Неужели мои нехорошие предчувствия не оправдались?» — подумал Лойола и тут же увидел рядом другую бумагу. Богословский факультет Парижского университета «не рекомендовал» деятельность Общества Иисуса.
«Ага», — сказал он себе, отодвигая в сторону отрицательную рекомендацию. Под ней лежала жалоба Генриху III, написанная рукой Хуана Поланко. Лойола недовольно кашлянул и позвал секретаря.
— Кто вам позволил жаловаться королю?
Поланко мгновенно побледнел.
— Простите, отец Игнатий, это только предполагаемый вариант ответа. Мы посчитали: лучше обратиться напрямую к монарху, дабы не случилось искажений...
— Это вообще НЕ вариант. Нет, ну вы меня удивляете. Вы бы ещё съездили в Париж да покричали королю в ухо, чтобы уж совсем без искажений...
Секретарь склонил голову:
— Как же нам поступить, отче?
— Иезуит должен сочетать в себе простоту голубя с мудростью змеи. Пишите прошение, но не к королю, а к губернаторам городов и ректорам университетов — тех, где наши люди работали наиболее успешно. Пусть срочно окажут нам поддержку. Письмо ваше должно не обидеть и парижских теологов, если вдруг попадёт им в руки. Идите. Кстати, вы всё-таки хотите принять этого германца с кривым носом?
— Отец Игнатий! Вы же сами с тех пор, как папа снял с нас ограничение, стараетесь расширять Общество! И потом, Германия...
— Оно не должно при этом становиться толпой. Нельзя принимать кого угодно!
Поланко развёл руками:
— Но Людвиг — прекрасный кандидат, достойно прошедший послушание. Он полностью подходит под определение иезуита. Единственное, он немолод.
— Лицо у него плохое, — отрезал Лойола. — Значит, такие же будут и дела. А за Германию я теперь спокоен. Бог дал ей апостола — Канизия. Он уже пишет немецкий катехизис в Кельне...