Игра на разных барабанах
Шрифт:
Она вышла из-за картонных декораций передвижного цирка, чтобы показаться зрителям, — тогда он увидел ее впервые. Возглас удивления и омерзения прокатился над головами публики и упал на манеж. Она, должно быть, улыбнулась, но улыбка выглядела как тоскливая гримаса. Стояла она, не шевелясь, понимая, что в нее впились десятки глаз, жадно ловящих каждую деталь, чтобы потом описывать это лицо знакомым, соседям или своим детям, чтобы, вызывая его в памяти, сравнивать с собственным отражением в зеркале. И после вздыхать с облегчением. Она стояла терпеливо, казалось, даже с ощущением своего превосходства, и смотрела поверх голов, на крыши
Наконец кто-то, придя в себя после потрясения, крикнул, прерывая затянувшееся молчание:
— Скажи что-нибудь!
Она взглянула на толпу, туда, откуда вырвался голос, стараясь увидеть, кто это сказал, но тут из-за картонных кулис выбежала дородная конферансье и ответила за Самую Безобразную Женщину На Свете:
— Она не говорит.
— Тогда ты расскажи ее историю, — потребовал тот же голос. Толстуха, откашлявшись, начала рассказывать.
Когда позже, уже будучи известным цирковым импресарио, он пил с нею чай у железной печки, обогревающей цирковой фургон, ему пришло в голову, что она совсем не глупа. Естественно, она говорила, и говорила толково. Он смотрел на нее пытливо, борясь с невольным восхищением этим «шедевром» природы. Она поняла и сказала:
— А ты ожидал, что мои слова будут такими же чудными и отталкивающими, как лицо, да?
Он замолчал.
Самая Безобразная пила чай на русский манер — наливая из самовара в кружку без ручки, с сахаром в прикуску.
Довольно быстро он обнаружил, что она говорит на нескольких языках, но, похоже, на всех одинаково плохо. Постоянно переходит с одного на другой. Ничего удивительного — она росла в цирке, в международной труппе диковинных монстров всех мастей. Никогда не бывала в одном и том же городе дважды.
— Я знаю, о чем вы думаете, — сказала она, глядя на него своими припухшими, малюсенькими глазами животного.
И, помолчав минуту, добавила:
— У того, кто не знал своей матери, нет родного языка. Я говорю на многих, но ни один из них не мой.
Он не нашелся что ответить. Неожиданно она начала его раздражать; он не знал, почему. Она умничала, была собранной, даже деловитой, а он ждал другого.
Затем он простился, а она — к его изумлению — подала ему руку как-то очень по-женски. Жестом дамы. Вполне красивая рука. Он наклонился к ней, но не коснулся губами.
Он думал о ней, лежа навзничь в гостиничной постели. Смотрел прямо перед собой во влажную, непроветренную темноту отеля. Густой мрак помогал воображению. Он лежал и размышлял, каково это — быть кем-то вроде нее. Как это ощущаешь изнутри. Каким видят мир глаза, напоминающие свинячьи, как дышится через такой бесформенный нос, те же ли запахи чувствуются? Каково ежедневно прикасаться к себе, когда моешься, когда почесываешься, проделываешь все эти мелкие, привычные движения?
Но никогда Самая Безобразная не вызывала у него жалости. Сочувствуй он ей — не подумал бы взять в жены.
Некоторые потом рассказывали эту историю как историю несчастной любви. Будто он потянулся к ней всем сердцем, будто полюбил кроткого ангела с безобразным лицом. Ничего подобного. В первую ночь после встречи он просто представлял себе, как можно заниматься любовью с таким существом, целоваться с ней, стягивать с нее одежду.
Он крутился возле этого цирка еще несколько недель. Уезжал и снова возвращался.
— Закройте глаза, — кричал он, — особенно женщины и дети — впечатлительному глазу трудно вынести уродство этого существа. Тот, кто один раз увидит это чудо природы, не сможет уже спокойно заснуть, а будет просыпаться охваченный ужасом. И даже, возможно, усомнится в Творце…
Тут он делал паузу, и фраза выглядела незаконченной, хотя на самом деле это было не так — просто он не знал, что еще сказать. Ему казалось, что само слово «Творец» представит все в нужном свете. Он ведь думал, что этот Творец, в котором другие должны были усомниться, на самом деле избрал его, подарив редкостный шанс. Самая Безобразная Женщина На Свете. Глупцы из-за самых красивых кончали с собой, стрелялись на дуэлях. Идиоты растрачивали состояния на прихоти женщин. А он наоборот. Самая Безобразная льнула к нему как печальное прирученное животное. Она была не такой, как все. И к тому же давала возможность заработать. Взяв ее в жены, он бы выделился из толпы. У него было бы то, чего нет у других.
Он покупал ей цветы, но не какие-то там особенные, красивые букеты, а просто дешевые пучочки, с бумажными бантиками, завернутые в фольгу. Ситцевый платочек. Коробочку пралине. Блестящую ленточку. А потом, словно загипнотизированный, смотрел, как она завязывала эту ленту на лбу, и яркий бант, вместо того чтоб украшать, мог только шокировать. Наблюдал, как она разминала шоколадку своим слишком большим, толстым языком и как бурая слюна стекает между ее редких зубов прямо на щетинистый подбородок.
Он любил смотреть на нее, когда она не подозревала о его присутствии. Исчезал с самого утра, прятался за палатку, за фургон, уходил, чтобы где-нибудь притаиться и наблюдать за ней часами, хотя бы и через щели между досок забора. Греясь на солнышке, она долго, медленно, будто зачарованная, расчесывала свои редкие волосы, заплетала их в тоненькие косички и тут же расплетала. Либо вязала. Спицы блестели на солнце, прокалывали наполненный шумом цирка воздух. Или же, в просторной рубашке, с обнаженными плечами, стирала в корыте свою одежду. Ее плечи и грудь, покрытые светлой шерсткой, были красивы и мягки, как шерсть норки.
Это подглядывание было ему необходимо, потому что день ото дня его омерзение ослабевало, таяло на солнце, испарялось на глазах, как вода из лужи в знойный день. Постепенно он привыкал к невыносимой асимметрии, искаженным пропорциям, скудости и чрезмерности. Иногда Самая Безобразная казалась ему самой что ни на есть обычной.
Когда ему становилось не по себе, он всем говорил, что уезжает по важным делам, что у него встреча с тем или иным человеком (тут он всегда произносил незнакомую или, напротив, хорошо известную фамилию), что он завязывает знакомства, ведет переговоры. Потом начищал свои высокие ботинки, стирал лучшую рубашку и отправлялся куда глаза глядят. Никогда не уезжал далеко. Останавливался в соседнем местечке, крал у кого-нибудь кошелек и пил. Но и тогда он не был от нее свободен — начинал рассказывать о Самой Безобразной, будто не мог без нее обойтись даже во время этих побегов.