Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна великого феникса
Шрифт:
Такая возможность представилась Фрэнсису Бомонту, увы, слишком скоро. Элегия, написанная им через три дня после смерти Елизаветы Рэтленд, исполнена мучительной боли: «Я не могу спать, не могу есть и пить, я могу лишь рыдать, вспоминая её». Он скорбит о ней, чья жизнь началась с утраты великого отца, скорбит о том, что источник женского счастья — замужество было для неё («если верить молве») лишь видимостью, ибо она жила как обручённая дева, но не жена. Оплакивая Елизавету Рэтленд (судя по тексту элегии, Бомонт не знал или не хотел касаться причины её смерти), он выражает веру в вечную ценность поэтических идеалов. Он не в силах продолжать, он вынужден замолчать: «Я не буду больше нарушать мир её тихой могилы».
Биографы Бомонта отмечают, что элегия на смерть дочери Филипа Сидни по глубине переживания, значительности выраженных в ней идей, трагическому звучанию выделяется среди всех его поэтических произведений. Об этой элегии говорил в 1619 году Драммонду и высоко оценивал её Бен Джонсон. Когда в 1616 году умер сам Бомонт, Джон Эрл отозвался о его элегии на смерть Елизаветы Рэтленд как
Тайные элегии
Итак, то обстоятельство, что, издавая в 1616 году, всего через несколько лет после смерти Елизаветы Рэтленд, свои «Труды», так хорошо её знавший Бен Джонсон не проронил ни единого слова об этой смерти и не сделал этого позже, бесспорно свидетельствует, что эта тема была под запретом. Но, конечно, кто-кто, а уж Бен Джонсон умел обходить самые строгие запреты, формально не нарушая их (то есть не называя имён тех, о ком он говорил в своих предназначенных для немногих посвящённых произведениях «с двойным дном»). В этом трудном искусстве Джонсон достиг большого мастерства, превзойдя в нём почти всех [173] своих современников. Но тщательный научный анализ этих произведений и обстоятельств их появления в контексте творческой биографии Джонсона позволяет увидеть заключённые в них чрезвычайно важные аллюзии.
173
Читатель поймёт, что слово «почти» необходимо, поскольку одним из современников Джонсона был Уильям Шекспир.
В разделе его «Трудов», названном поэтом «Лес» и состоящем всего из пятнадцати стихотворений, большинство из которых прямо адресовано членам семьи Сидни и их кругу (есть там, как известно, и два стихотворения из честеровского сборника о Голубе и Феникс), мы находим стихотворение под номером IV. Оно озаглавлено «К миру» и снабжено подзаголовком: «Прощание знатной, благородной и добродетельной женщины». Это драматический монолог, горькое прощание с несовершенным, исполненным суеты и фальши миром, из которого знатная и благородная женщина уходит, судя по её монологу, добровольно. «Я знаю, мир — только лавка кукол и пустяков, западня для слабых душ». Судьба предоставляет ей возможность начать новую жизнь, но она отвергает этот путь. В её голосе звучит усталость и горькая решимость. Осознав призрачную сущность мирской суеты и оказавшись теперь перед трагическим выбором, она не хочет начинать всё сначала, не хочет «уподобиться птице, которая, покинув свою клетку и ощутив воздух свободы, снова вернулась бы туда (в клетку. — И.Г.)». Нет, она отбрасывает такую возможность: «Моя роль на твоей сцене окончена» [174] .
174
«Му part is ended on thy stage».
Комментаторы джонсоновских произведений до сих пор не могли идентифицировать эту женщину, столь драматически прощающуюся с оставляемым ею миром, с его сценой. Но действительно ли так трудно узнать её среди других героев и адресатов небольшого «Леса» — самого «сидниевского» из всех поэтических собраний Джонсона? Кто ещё из имеющих отношение к семейству Сидни и хорошо известных Джонсону знатных женщин ушёл из жизни при таких же обстоятельствах за несколько лет до появления его книги, то есть до 1616 года? Женщина, о чьей смерти, как свидетельствуют факты, нельзя было почему-то говорить открыто… Ответ однозначен: этой знатной, благородной женщиной, хорошо знакомой Джонсону (знакомство подтверждается несколькими словами, сказанными Драммонду, открыто адресованными ей двумя стихотворениями, письмами), добровольно покидающей этот мир, является дочь Филипа Сидни. Именно у неё, у Елизаветы Рэтленд, молодой женщины, поэтессы, после смерти мужа была возможность начать новую жизнь. И именно она отвергла эту возможность, не пожелала «вернуться обратно в эту клетку», отказалась «исполнять свою роль на сцене мира», покончила с собой через несколько дней после похорон Рэтленда в Боттесфорде, предварительно позаботившись и о своём тайном погребении. «Прощание знатной, благородной и добродетельной женщины» — это прощальный монолог честеровской Феникс, и он вполне мог бы найти себе место в сборнике, если бы Джонсон был в Англии, когда Честер с Блаунтом трудились над завершением посвящённой памяти Рэтлендов странной книги.
Другая поэма — «Юфимь» [175] , написанная приблизительно в то же время, что и «К миру», была впервые напечатана только в 1640 году, уже после смерти Джонсона, в поэтическом цикле «Подлесок». Она состоит из десяти частей, все названия которых вначале объявлены, но потом вдруг сообщается, что тексты четырёх из них (как раз тех, где, судя по заголовкам,
175
Eupheme — неологизм, образованный Джонсоном от греческого Euphemia — слава, прославление.
Поэма Джонсона, как и большинство других поэтических произведений цикла «Подлесок», написана, когда жена Кенелма Дигби была ещё ребёнком и никак не могла являться вдохновительницей всего созданного поэтом, каждой его строки. В сохранённых частях поэмы много и других строк, никакого отношения к Венеции Дигби не имеющих. К тому же, Джонсон жил ещё четыре года после её смерти, у него были время и творческие возможности создать законченную памятную поэму (или элегию), посвящённую скончавшейся жене своего покровителя. Он же предпочёл сделать демонстративные дописки к нескольким частям давно лежавшей в его письменном столе поэмы о Елизавете Рэтленд и её супруге, которая не могла быть опубликована, уничтожив те части, где смысл и адресность нельзя было закамуфлировать никакими дописками и обрывами. Таким способом удалось сохранить около половины важнейшего текста; его значение джонсоноведам ещё предстоит оценить.
Чрезвычайно интересны третья и четвёртая части «Юфими», в которых нет позднейших дописок и изъятий. Здесь поэт наставляет художника, каким должен быть портрет, изображение его прекрасной Музы. Если её внешние черты ещё могут быть переданы художником (хотя он никому не должен говорить, чей это портрет!), то выразить на полотне её высокий чистый разум, её речь (надо понимать, поэтическую речь), подобную музыке и наполненную глубоким смыслом, невозможно — это работа для поэта. Такую же мысль и почти теми же словами Джонсон высказывает в своём обращении к читателям по поводу «портрета» Шекспира работы Дройсхута в Великом фолио!
Много странного в том, как поэма «Юфимь» была напечатана в джонсоновском «Подлеске» в 1640 году: с «утерей» половины частей, дописками и обрывами именно в тех текстах, где современники поэта, даже не очень посвящённые, могли узнать дочь Филипа Сидни. Но самое удивительное, что третья и четвёртая части этой поэмы напечатаны в изданном в том же 1640 году первом собрании поэтических произведений Шекспира сразу после элегий, посвящённых Великому Барду! Какое отношение к Шекспиру имеет эта поэма Джонсона, или хотя бы эти две её части, и почему издатель Джон Бенсон посчитал необходимым поместить их именно в этой книге, никто из западных шекспироведов и джонсоноведов даже не пытался объяснить. Но теперь внимательный читатель может это сделать, зная, что поэма первоначально была посвящена бельвуарской чете, неразрывно связанной с тайной Потрясающего Копьём. Добавлю, что после этих двух частей «Юфими» в книге поэзии Шекспира следует поэтическое письмо Бомонта Джонсону — то самое стихотворение, где он вспоминал о парадах остроумия, устраивавшихся в таверне «Русалка» джентльменами, любившими называть себя «британскими умами»…
После 1612 года появился ряд произведений, в которых содержались явственные намёки на тяжёлую утрату, понесённую английской литературой. Уильям Браун из Тэвистока в посвящённой графу Пембруку второй книге «Пасторалей», написанной в 1614—1615 годах, перечисляя крупнейших поэтов Англии, «искуснейших, равных которым нет на Земле», — Филип Сидни, Джордж Чапмен, Майкл Дрейтон, Бен Джонсон, Сэмюэл Дэниел, Кристофер Брук, Джон Дэвис из Хирфорда, Джордж Уитер —ч говорит дальше о двух поэтах, «совершеннейших из всех когда-либо существовавших, которых злая судьба оторвала недавно от их более счастливых товарищей». Браун называет их именами Ремонд и Доридон. Заметим, что в списке «искуснейших поэтов» отсутствует Шекспир, и попытаемся понять, о каких же двух «совершеннейших из всех когда-либо существовавших», но недавно умерших поэтах скорбел в 1614 году Уильям Браун. Указание на этих «недавно умерших» поэтов уточняется, когда мы обнаруживаем, что в первой книге брауновских пасторалей, изданной в 1613 году, но написанной несколькими годами раньше, и Ремонд, и Доридон ещё живы. Они неразлучны, их песням вторят лесные птицы; Доридон клянётся в верности Ремонду. Попытки английских литературоведов определить, кто же скрывается за этими именами-масками, до сих пор оставались безуспешными. Но в брауновских «Пасторалях» мы встречаем не только двух недавно умерших поэтов, но и другие аллюзии в сторону бельвуарской четы, сближающие эти «Пасторали» с джонсоновским «Печальным пастухом» и честеровской «Жертвой Любви». Это относится и к произведениям Кристофера Брука («Призрак Ричарда III»), Джона Флетчера («Судьба благородного человека»; заключительные пьесы тетралогии «Четыре пьесы в одной» — «Триумф смерти» и «Триумф времени»), Роберта Геррика («Видение его Повелительницы, зовущей его в Элизиум»).