Игра в Джарт

… женщины были злы и красивы, а мужчины -

несчастны и полны глупых надежд. И крутилась,

крутилась жизнь, запутывалась все сильнее -

как дикая, странная игра под названием

Колыбель для кошки…

Курт Воннегут, Колыбель для кошки

Все

на нее пялились. Как обычно. И, как обычно, пялились, в основном, на грудь – маленькую, чумазую и совершенно не стоящую внимания.

Особенно мерзкий взгляд был у рябого верзилы в проклепанном кожаном доспехе, и она мысленно пообещала выцарапать бесстыжему глаза, если не отвернется.

Не отвернулся.

Она сердито взъерошила перья и клюнула Кочевника. Несильно. Просто чтобы привлечь внимание.

– Ты не мог бы сшить мне попонку? – спросила Птица, когда он обернулся.

– Сшить?!

– Попонку, – кивнула она, – Все на меня пялятся. Просто ужас. А вот если бы…

– Ты – Хан-Гароди, рожденная силой огня. Само собой, все на тебя пялятся.

– Но…

Много ли радости быть говорящей птицей, если тебя не слушают? И как же втолковать ему, что в попонке гораздо легче было бы сносить все эти взгляды, от которых перья становятся дыбом, а кожа зудит, словно по ней, щекоча, ползет мерзкая ядовитая многоножка? Взгляды, полные страха, злобы и похоти. Похоти! Хухэ Мунхэ Тэнгэри! Эти люди ни в чем не знают меры.

– Жареные осьминоги в чесночном соусе и тушеные овечьи ножки с требухой! – весело пропел Трактирщик, выставляя перед Кочевником две полные, исходящие ароматным паром миски, и плоский сырный хлеб с хрустящей корочкой, и ворох зеленого лука, и кружку золотого как солнечный день яблочного вина.

Осьминоги. С овечьими ножками. Ну, точно, – подумала Птица, – Ни в чем меры не знают.

Несмотря на поздний час (а, может, именно поэтому), трактир порта Южных Врат был полон, и Кочевнику с его Птицей не нашлось другого места, кроме как у самой стойки. Да и этого бы не нашлось, если бы Трактирщик не окликнул диковатого с виду замухрышку, маявшегося у входа, ошибочно решив, что тот не только голоден, но и напуган.

На самом деле, Кочевник просто считал любое помещение о четырех стенах тесным, душным и малопригодным для тех же овец. Загнать его в подобное место мог только голод (да еще нытье Птицы). Ей же, напротив, все здесь нравилось: и тяжелые полукруглые своды, похожие на каменную чашу, и скобленые столы, и запахи – чеснока, пряных трав, жареной рыбы, сидра – и гул голосов, неумолчный, как морской прибой, там, снаружи. Да, все здесь было ей по душе.

Если бы только не эти взгляды.

– Не желаете ли отведать рыбы, дивная госпожа моя? Морских ежей? Мидий? Креветок? – спросил Трактирщик, а Птица, помявшись, ответила:

– По правде говоря, не особо, ахай. Я змей люблю, – она вскинула на него пронзительно-золотые глаза

и пояснила, – Ну, в смысле, есть люблю, а так – нет. А еще мышей. Мыши тоже, скажу я вам, очень вкусные!

– Мыши? – Трактирщик озадаченно потер затылок, – Нижайше прошу прощения, дивная госпожа моя, но не думаю, что здесь найдется хоть одна. Я стараюсь содержать трактир в чистоте.

Он выглядел искренне огорченным, и Птица распушила перья, кокетливо склонив голову. Она ценила учтивость больше доблести и даже честности. Учтивость же человека опасного и сильного была приятна вдвойне.

Бритоголовый, как борец или наемник, с могучей шеей и тяжелыми предплечьями, он походил на обломок скалы, сошедший с лавиной, а, может быть, упавший с неба. Все платье его составляли короткий жилет тисненой кожи и холщовые штаны. Никакого оружия при нем не было. Да и зачем? Он сам был оружием. Тело его покрывали магические письмена, но по шрамам можно было прочесть больше – о тех горестях, что претерпел он, и бедах, что натворил. Птица могла заглянуть в прошлое его, и в будущее, в его сны и мысли. Увидеть кровавый отблеск пламени на клинках. Услышать воинственные крики, и стоны боли, визг боевых коней и разбойничий шепот во тьме. Но учтивость этого не позволяла, а учтивость она ценила почти превыше всего.

Хочешь что-то узнать – просто спроси.

– Могу ли я спросить, дивная госпожа моя, что привело вас в наши края? – учтиво спросил Трактирщик.

Птица невольно хихикнула и покосилась на Кочевника. Тот жевал. Вгрызался в овечью ножку, подбирал хлебом густой соус с тарелки. Без непристойной торопливости, но и отвлекаться на такой пустяк, как любезная беседа, явно не собирался.

Ну, что за бирюк!

– Пожалуй, я все же отведаю осьминогов, – учтивости ради согласилась Птица, и Трактирщик, просияв, точно получил драгоценный подарок, после непродолжительной суеты на кухне подал ей (со всею учтивостью) блюдо сырых, розовато-лиловых крошечных осьминогов.

– Мы ищем его невесту, – сказала Птица, кивнув на Кочевника.

Спрыгнула с его плеча, и неловко протопала к блюду, стуча когтями по натертой до блеска стойке.

Идти по ровному было сущей мукой.

– Что же случилось? – спросил Трактирщик, – Девица сбежала? Была похищена? Могу ли чем-то помочь?..

– О, не беспокойтесь. Ничего такого, – Птица с сомнением оглядела осминожьи тушки, горой наваленные в миске. Прижала одну когтями, и, с пугающей ловкостью орудуя клювом, разорвала на куски и проглотила.

Вытянула лапу, пару раз сжала и разжала когтистые пальцы. Вздохнула.

Вздохнул и Трактирщик.

– Велю кому-нибудь раздобыть мышей, – сказал он, и сделал было знак смуглому мальчонке, разносившему кружки.

– Не стоит, спасибо, – сказала Птица, – Даже вкусно. Я просто подумала – до чего же все-таки унизительно есть ногами. Вот были бы у меня руки… И ноги – ну, НОГИ, понимаете?

– Были бы у тебя ноги – топала бы пешком, а не раскатывала на моем горбу, – буркнул Кочевник, не поднимая взгляда от еды.