Игра в полнолуние
Шрифт:
Лера начала рассказывать, стараясь не сгущать красок. Но то ли от усталости (шутка ли – почти год бесплодной борьбы с болезнью), то ли от того, что родители жалели ее, как маленькую, не смогла сдержаться – расплакалась. А слезы всегда разрушают стены, возведенные в попытке уберечь себя или близких. Растворяя цемент, замешанный изо лжи и стыда, превращают его в покаяние – и стены рушатся под напором чувств, открывая правду.
Папа протянул ей платок, мама обняла. И Лере полегчало, будто еще два человека подставили плечи под ее груз.
– Лерочка, записывайся на операцию, – решительно сказала мама. – С деньгами что-нибудь придумаем. У меня
– И обручальные кольца, – напомнил отец, стягивая с пальца своё.
Лера сердито вскинулась, протестующее мотнула головой: эти кольца родители носили уже двадцать пять лет, и на семейных праздниках папа часто рассказывал, как покупал их. Говорил, обнимая жену: «Я, братцы, спины не жалея, десять вагонов сахара разгрузил перед свадьбой. Потому и семейная жизнь сладкой получилась». А теперь что же, даже памяти об этом не останется?
– Мам, пап, этих денег всё равно не хватит, – сказала она.
– А мы возьмем кредит, добавим, – упрямился папа.
– Вам столько не дадут, – покачала головой Лера. – Я постараюсь найти деньги другим способом.
Она задействовали всех: одноклассников, подруг, родственников. Они обклеили объявлениями весь город, создали группы в соцсетях, дали заметку о сборе средств в местной газете и поставили в магазинах ящички для пожертвований. Но бедность и безработица в небольшом городке были привычными явлениями, и людям нечего было жертвовать – самим бы перебиться.
Лера чудом устроилась аккомпаниатором во Дворец культуры, где работал дядя Вася. Позже к смешной Лериной зарплате – одиннадцать тысяч восемьсот рублей – добавилось еще более смешное пособие по инвалидности. Но всё равно копилка наполнялась до ужаса медленно. И Лера старалась играть каждый день, потому что только музыка спасала ее, отвлекая от мрачных мыслей. К тому моменту она уже блуждала среди теней, почти не различая предметов – лишь серые пятна колыхались перед глазами, а по бокам была полнейшая темнота. Ей давно пришлось плюнуть на гордость и обзавестись белой тростью, этим ключом слепых, открывающим те дороги, по которым здоровые люди ходят свободно, вряд ли понимая, что это и есть – счастье.
Мысль обратиться к Шерману возникла после того, как мама принесла с работы журнал «Семь дней», где было интервью со скрипачкой Майей Серебрянской. В тот же день по телевизору показывали фильм о Майе, и Лера слушала ее с жадным вниманием. Они отправили письмо в фонд «Музыка милосердия», ждали хоть какого-то ответа… И вдруг – звонок от самого Саввы Аркадьевича! И обещание лично приехать, познакомиться.
Вот тогда дядя Вася и выдал идею с прослушиванием.
– Порази его роялем, племяша, – заявил он. – Твоя игра на раз слезу вышибает. К тому же эта сволочь всё-таки музыкант, должен оценить. И не стесняйся, проси у него мильён: может, после операции еще что потребуется. Да хоть к морю съездить, здоровье восстановить!
– Нет, я так не могу, – покачала головой Лера.
– Да кому нужна твоя честность?! Проси больше. У него этих денег – как опер у Вивальди, – уверенно ответил дядька. – Как говорили у нас во Львове, всем достанется, и коту останется.
И побежал к директору договариваться о том, чтобы в день приезда мецената Лера внеурочно выступила на сцене ДК.
А день тот вышел суматошным, волнительным до предела: с утра несколько последних домашних прогонов «сонаты», потом приготовления к прослушиванию – с непременным мытьем волос и высиживанием у окна,
Когда пришло время, родители хотели поехать вместе с ней, но Лера отказалась: слишком тягостно было ощущать их волнение вдобавок к своему. И дядя Вася шикал на них в коридоре: мол, дома сидите, нечего… Приехав в ДК, он и Лера засели в гримерке, дожидаясь, когда позвонит вахтер. Лера массировала руки, ставшие вдруг чужими, замерзшими, а дядя Вася курил не переставая. А потом, после выступления и ее беседы с Шерманом, дядя просматривал ее контракт. Долго шелестел страницами, а потом, направляя Лерину кисть с зажатой в пальцах шариковой ручкой, с явным облегчением сказал:
– Порядок, племяша. Как говорили у нас во Львове, все рады, все смеются.
Подписав бумаги, она устало откинулась на спинку кресла, ощущая, что больше нет сил ни на что. Услышала, как Шерман сложил документы в папку, юзнул застежкой-молнией. И сказал с тревогой:
– Поднимай ребенка, братец… Переволновалась девочка.
И дядя засуетился, вконец растеряв свой скепсис. Сто раз извинившись, попросил Шермана выйти, чтобы Лера смогла переодеться («как говорили у нас во Львове, в женской раздевалке только поп за попадью сойдет»). Помог Лере справиться с застежками концертного платья, а потом принялся звонить ее родителям, да только трубку никто не брал. А меценат спокойно дождался их в коридоре, хоть место было совсем не статусным. И всё подбадривал Леру, пока шли к машине: ничего, мол, голуба, даст бог – последние деньки за ручку ходишь…
Сейчас, сидя в его машине, на всех парах несущейся к Москве, Лера никак не могла поверить, что всё закончилось. Что больше не нужно бояться и думать о том, где достать денег. Что вскоре она сможет выбросить ненавистную трость. И с работой всё решилось так неожиданно – ведь в театре Виктора Пряниша можно сделать блестящую карьеру.
«Вполне себе порядочный человек этот Шерман, – виновато думала она, прикрыв глаза. – Ну почему я отнеслась к нему с таким недоверием? Наверное, из-за болезни стала мнительной, и всё больше боюсь людей».
Но внутри свербело, жгло беспокойство.
Глава 3
В холле «Велнесс-Т-клиник» сочно пахло имбирем и цукатами, сквозь аромат которых тянул щупальца мерзкий хлорный запах. Сонным шмелем, разминающим крылья, гудел кондиционер. Низкие каблучки и белая трость Валерии стучали по мраморному полу звонко, будто холл был огромным и почти пустым. Слоновья поступь Шермана вторила ее шагам. А потом им навстречу вышел третий человек.
– Добрый день, Савва Аркадьевич, Валерия, – похоже, голос принадлежал пожилому мужчине – уверенному в себе, привыкшему подчинять. Он подошел ближе, так, что до Леры донесся странноватый аромат: брутально-мускусный, с ноткой сандала, к которому почему-то примешивался запах детского мыла.