Игра в полнолуние
Шрифт:
– Извините, – пробормотал Костя. И направился к выходу.
…Дверь за посетителем закрылась, замок клацнул единственным зубом. Торопов задрал ноги на стол, погрузился спиной в мягкую податливость дорогого кресла. Его взгляд остановился на фотографии Майи и замер, словно примагниченный. Чувство вины прокатилось по телу жаром.
– Ты молодец, Майя, – сказал он, будто оправдываясь. – Другая бы сломалась, м-да… А ты – взлетела, добилась мировой известности. И живется тебе неплохо, ведь так?..
Скрипачка,
Эта мысль принесла боль, и лицо главврача стало жестче. Тонкие ноздри зло дрогнули, губы сжались в бледную полоску. Резко отвернувшись, он рывком выкатил ящик стола. И достал фотографию в деревянной рамке.
Молодая брюнетка – улыбчивая, с озорными ямочками на щеках – смотрела на него, придерживая растрёпанные ветром волосы. В тёмных глазах сияли лукавые искры. А за спиной был Благовещенский собор, и совсем неподалеку – по гулливеровым московским меркам – ждала Софийская набережная, где они так любили гулять…
Торопов мотнул головой, отгоняя воспоминания. Всё равно уже ничего не изменишь. А Майя счастлива несмотря ни на что.
– Я приду сегодня, – пообещал он брюнетке на фото, и убрал его в стол, заботливо прикрыв кипой бумаг. Снимая белый халат, усмехнулся, вспомнив о госте. Угол его рта лег презрительной скобкой.
Он любил таких вот, молодых да уверенных, потому что ставить их на место доставляло почти сладострастное удовольствие. Мальчик, безусловно, умён, и знает себе цену. Но показывать это здесь, словно поддразнивая… Торопов хмыкнул: нет, его определенно стоило принять на работу.
Глава 5
Захлопнув дверь старенькой желтой «шестёрки», Радонев услышал знакомый грохот. Конечно же, злосчастный видеорегистратор в очередной раз сорвался с лобовухи и рухнул на приборную панель.
– Du hast mich gebl"oft! – по-немецки выругался Костя, будто держатель для регистратора понял бы это лучше, чем русское «ты меня задолбал». Машина деловито фыркнула, запыхтела, и в салон ворвался голос радиоведущего: «Что ж, с завтрашнего дня Москву начнет заливать дождями, но не считайте уикенд пропавшим: мы поднимем вам настроение веселой джазовой композицией…» Костя, поморщившись, переключил станцию – никогда не любил джаз, а веселиться под него сейчас он тем более бы не смог. Потому что ехать нужно было туда, где праздникам нет места.
Был час пик, но машина Радонева шла в приличном темпе – то ли везло,
Увидев вывеску садового рынка, Костя свернул к нему. Времени было в обрез, так что далеко он не пошел: почти у входа купил кое-какой инструмент, да прихватил с десяток белых стаканчиков с цветочной рассадой. Бабулька, торговавшая ею, заверила: самое то для кладбища, посадить – и никаких хлопот.
– Кто у вас там? Дед, бабушка? – допытывалась она, даже не пытаясь скрыть любопытство.
– Отец. Год назад умер.
– Ох, такой молодой – и уже сирота! – запричитала бабуля. – Что ж в мире-то делается… Болел, поди?
– Работа была опасная, – ответил Костя. – Пожарный.
Любопытство во взгляде старушки сменилось состраданием. Она даже голос понизила:
– И как это он? Неужто прям на службе?..
– Да. Он уже пенсионером был, но работал, чтобы мне помочь отучиться… – голос дрогнул, как ни старался Костя взять себя в руки. – Выехал на пожар в старом доме. Полез четырнадцатилетнюю девочку спасать. Её вытолкнул, а сам не уберегся.
– Ты уж крепись, сынок, – сказала бабуля. – И не думай, что справедливости в жизни нет. Видать, такая судьба была у твоего папы. Зато теперь он в лучшем мире.
Шагая к машине, Радонев думал над ее словами. В судьбу он не верил, а в справедливость… Вдруг вспомнилась девушка, которую он встретил у Торопова. Такая красивая, юная – и с белой тростью. Жестоко. И вряд ли справедливо.
«Откуда я её знаю? – вопрос снова зудел в мозгу, не давал покоя, как муха, бьющаяся об стекло. – М-мм… Краузе, Краузе… Фамилия-то редкая в наших широтах, я бы запомнил, но вроде бы видел такую только на канцелярии. Карандаши у меня в детстве были, Эрих Краузе. Хорошие, кстати, карандаши…»
И тут он остановился, как вкопанный. Даже в жар бросило: вспомнил, да ещё как! Летний лагерь «Вымпел», пятый отряд, где самой красивой считалась круглолицая рыжуха Машка, у которой в ее одиннадцать уже виднелась грудь. Но Костя, двенадцатилетний и неловкий, стеснявшийся своих девчоночьих кудрей и дырки на месте переднего зуба – вот так вот поздно выпал молочный, а новый вырасти не успел – был влюблен в Леру, Леру Краузе, долгоногую и худенькую до прозрачности. Вот за эту худобу, а еще за скромный вид школьного ботаника, и, несомненно, за фамилию, её прозвали Леркой-Карандаш.