Игра. Достоевский

Есенков Валерий Николаевич

— Во что же вы верите?

— Как это во что? Я верю в то, что истина правит миром, а не ложь, этого и довольно для того, чтобы любить жизнь, стремиться к блаженству и не гнуться перед разочарованиями!

— А что же судьба?

— Да что же судьба, вся беда в том, что ей что прощай, что не прощай — она не чувствует этого. Мы её сами чувствуем в себе, она существует настолько, насколько мы её сознаем, дело сводится на то, что не прощать ей значило бы не верить в разумность жизни и проклинать единственно властвующий слепой случай. Прощать, впрочем, это здесь неуместное слово,— значит сносить, сносить частное ради веры в разумность общей жизни, общего духа. В общей гармонии есть диссонансы и скорбные тоны, но нет фальшивых тонов. Случай

ни с того ни с сего был бы фальшивый тон, не выходящий ни из какого аккорда и не имеющий разрешения, но едва ли тут не что иное, как то, что немузыкальное ухо принимает за фальшивый тон не понятый им диссонанс, которому разрешение есть, но ухо его также не умеет уловить. Кто ж виноват? Симфония или слушающий? Да, случай есть диссонанс в жизни мира. Случай разрешится в душе в грусть или в торжество, в звук страдания или в звук радости, но всё же гармонический, а не бессмысленно оскорбляющий звук. Случай так же мало произвольный, своенравный, нелепый факт в жизни, как диссонанс в музыке. Случай — не случай, а столько же разумное явление, как логический вывод. Что же из всего этого, спросите вы?

— Именно, именно, и спрошу!

— А из этого то, что судьбе ни прощать, ни не прощать нечего, а только внешнее выражение судьбы, то есть случай — внутренне, человечески чувствовать и сознать, и тогда не может быть ни проклятий, ни упадка духа. Проклятие не даёт силы и не побуждает к действию.

— Что же побуждает вас к действию?

— К действию побуждает отрицание диссонанса и стремление примирить его в следующем аккорде.

— И на этом основании, то есть как отрицание диссонанса, вы проповедуете террор?

— Собственно, о каком терроре вы говорите?

— А что, бывает разного рода террор, дурной и хороший?

— Именно так. Террор Наполеона и Пугачёва бесплоден, бесплоден не вследствие его уважения к массам, а именно потому, что такого рода террор, будь он в России или в Европе, ставит влияние личности выше всякого уважения к массам и берёт себе в основание не вопрос народного общественного строя, а само влияние личности, которая эксплуатирует в свою пользу народные бессознательные и традиционные предрассудки: наш Пугачёв действовал во имя царизма, а Наполеон во имя французского национализма. Но возьмите историю наших декабристов. Наши декабристы решились действовать на основании того же террора, однако уже не во имя влияния личностей, а во имя нового народного общественного строя. Положим, что их ошибка была в том, что их понимание нового общественного строя не имело существенного основания в том общинном элементе народной жизни, который революция обязана сохранить для развития будущего, но их ошибка нисколько не состояла в пропаганде путей террора. Террор, предполагавшийся декабристами, был беспощаден, пути его, сообразно с духом времени, были пути исключительно военные, и всё же нынче они не страшат никого. Отчего же вас страшат те же пути, коль скоро они переходят в террор крестьян и работников, который вводит в жизнь элемент общинной народной общественности?

— Да хотя бы вот оттого, что вокруг нет ни одного человека, хоть бы с виду только похожего на будущего члена этой народной общественности, или всемирной социальной гармонии, как выражаются ваши ученики.

— Нет, так будут, что за вопрос.

— Да нынче-то нет, а вы им в руки топор, да понимаете ли вы, какие из этого выйдут последствия?

— Да, да уж не об этих ли последствиях ваш новый роман?

— Отчасти и об этом, об этом!

— Жаль, что не привелось прочитать, я действительно мало читаю, Александр Иванович меня за это частенько бранит. Впрочем, заглавие как?

— «Преступление и наказание».

— Ага, я это как будто предчувствовал, что-нибудь в этом духе и должно было быть, однако же нет, не читал.

Он так и вскинулся и тотчас предложил свой журнальный роман, однако не авторское самолюбие так сильно толкнуло его, хотя что-то похожее на авторское самолюбие тоже ковырнулось

в душе, да он не успел разобрать, отмахнувшись, истинно главное было тут то, что уж очень ему захотелось и прямо необходимо было узнать именно мнение этого старого социалиста и террориста об любимой идее Раскольникова, удалось ли ему сказать в этом споре своё новое слово и что на это слово его могли бы ему возразить.

Огарёв поблагодарил очень кратко, одним только словом, неторопливо, закидывая голову с курчавыми тонкими волосами, которые с каждым глотком всё больше отвисали назад, поставил плавно, без малейшего стука стакан, выложил три франка на стол, словно всё это время что-то обдумывая, и наконец так же спокойно и тихо сказал, что надеется получить удовольствие от романа и готов взять книжки журнала даже сейчас, тем более что самое время пройтись, свечерело, так что едва ли наткнёшься на кого-нибудь из своих.

Они тотчас пошли, отчего-то избирая по молчаливым кивкам Огарёва боковые тёмные улицы, шагая быстро и молча, каждый сосредоточенно размышляя о чём-то своём.

Фёдор Михайлович весь встрепенулся. Новая идея приступала к нему, можно даже было сказать собственной персоной шествовала бок о бок с ним, не догадываясь об этом, замечательная идея, на целый роман, однако он не успел обдумать её, уже и пришли, и он представил Ане нежданного гостя и с каким-то особенным вниманием наблюдал церемонию в высшей степени деликатную, с изящным поклоном всей дородной высокорослой фигуры, с целованием ручек, с французскими комплиментами и с французским же возгласом:

— Но ведь это ребёнок!

Возразив без улыбки, что ребёнку уже двадцать лет, он вручил тут же все журналы с романом. Они были приняты с живыми словами, Огарёв несколько просветлел, даже и улыбнулся как будто, любезно согласился выпить чашечку кофе, выпил две, поговорил с Аней шутливым тоном о пустяках и наконец удалился, сказав на прощанье, опять по-французски, что нынче же станет читать.

Фёдор Михайлович остался в сильном волнении и, вместо того чтобы закончить статью, как сто раз себе обещал, всю ночь проходил взад и вперёд, почти беспрерывно куря. Он слышал, что идея была, увлекательная, большая и новая совершенно, то есть и не новая даже, лет пять назад такую идею затронул Тургенев, да разве же так, как эта идея повернулась нынче в нашей общественной жизни, то есть, может быть, повернулась тоже и так, как затронул Тургенев, однако у него-то намечалось совершенно иначе и, казалось, ближе к самому корню всех наших нынешних безобразий, оставалось только со всей ясностью расслышать её, а расслышать не удавалось никак, он сердился, лёг спать под самое утро, скоро проснулся и уже сам искал встречи с Николаем Платоновичем и был рад, когда встретил его, выслушал извинения, что вчера ужасно голова разболелась и пробовал, да так и не начал читать.

Они пошли вместе, опять всё больше пустынными отдалёнными улицами, опять всё больше в полном молчании, меняясь изредка фразами, как-то странно случайно, без связи, но уж он отступиться не мог и даже был рад, что не получалось обычного русского крикливого разговора, когда каждый, нисколько не слушая собеседника, доказывает упрямо своё, рад, может быть, потому, что легко было слушать, обдумывать и запоминать, ещё не зная определённо, зачем это нужно, только твёрдо уверенный в том, что непременно необходимо и непременно же пригодится, даже очень, может быть, скоро, ему.

Огарёв ронял слова по-прежнему тихо, почти равнодушно и как-то внезапно, точно всё время думал о чём-то мучительно, трудно и вдруг нечаянно приоткрывал что-то из этих раздумий, даже не взглянув на него:

— Сегодня во сне пришёл на ум мне вопрос: каким образом может устроиться коммуна в России? Какая разница между понятием коммуны и понятием равенства? Каким средством уравнять владение землёй и всяким иным имуществом? Каким средством сплотить силы труда отдельных лиц в общинный труд? Можно ли кончить ровным разделом посемейно или поголовно или разделить только труд, то есть доход?